Степан Злобин - Остров Буян

Иванка насторожился.

— Как то, владыка, за Троицкий дом напишешь? В холопья? — спросил он в волнении.

— В трудники монастырские.

— Волю, стало, мне потерять? — вскочив с колен, воскликнул Иванка.

— Волк-то вон на воле, да воет доволе! — ответил владыка. — Неразумного воля губит. Что тебе в ней? Над всеми господня воля, и все мы рабы божие…

— Стало, волю-то мне истерять?! — повторил Иванка дрогнувшим, приглушенным голосом.

— И то тебе во спасение, сыне. Волей ты себя загубил, неволей спасешься.

— Врешь ты, пес! — крикнул в исступлении Иванка.

Крик его всколыхнул огоньки лампад, и они испуганно замигали и закачали коптящими тихими язычками. Макарий тревожно вскочил с кресла.

— Крикни людей, — приказал он служке.

Иванка оглянулся. Из горницы было две двери: одна назад, во двор, полный народа, другая за спиной Макария, рядом с оконцем, вела куда-то в глубину дома. Медлить было нельзя. Иванка прыгнул, ткнул владыку в живот головой, свалил и, перескочив через него, кинулся к оконцу, затянутому пузырем, продавил пузырь, выскочил в сад и помчался по целине, проваливаясь в глубокий снег.

Избитый, искусанный собаками, с вывихнутой ногой, Иванка лежал в подвале архиепископского дома на прелой соломе. На шее его был надет железный ошейник, которым он был прикован к сырой стене.

Иванка припомнил множество разных рассказов о людях, промучившихся целую жизнь в таких беспросветных темницах. «Ужли ж тут сопрею? Лучше с голоду сдохнуть!» — решил он.

В послушнике, приставленном в подвал приносить пищу, Иванка узнал своего «крестного» — великана Афоню, окрестившего его каменным навязнем по голове, когда он украл коня.

Иванка не прикасался к квасу и хлебу, которые приносил Афоня.

— Заморить себя хочешь? — спросил Афоня.

— Тебе что? Хочу! — огрызнулся Иванка.

— Грех какой! Душа сразу в пекло пойдет к сатане. За сей грех у бога прощенья нет.

— А ты почем знаешь?! — спросил Иванка.

— Умных слушаю, то и знаю, — простодушно ответил великан.

На другой день к Иванке в подвал вместо Афони вошел монастырский конюшенный старец Пахомий, которому рассказал Афоня об архиепископском узнике.

Старец сел на солому возле Иванки и широкой рукой ласково провел по его волосам. Иванке стало больно и радостно от нежданной ласки, и он, жалея себя, как ребенок, заплакал, уткнувшись в подрясник Пахомия, пропахший щами и конским потом.

— Дурачок, дурачок, — сказал старец, — чего ты надумал?! После смерти воля не надобна… Ты, дурачок, силы копи, а истеряешь силу — и гибель тебе в неволе. Воеводскому сыну за всех отплатить — не коней воровать. Тут тебе всякий поможет в твоей беде.

— Не буду холопом. Во гроб лучше! — упрямо сказал Иванка сквозь слезы.

— Повинись перед владыкой, смирись, умоли прощенья. Епитимью наложит — прими, свет, поклоны бей, от цепи тебе бы избавиться да сил накопить… Скажи владыке, что всяку работу станешь справлять, — шептал старец.

— А после? — спросил шепотом Иванка.

— Только бы с цепи вырваться, свет, а там видно будет… — шепнул старец.

Иванка сдался и стал принимать пищу.

Однако его по-прежнему держали в подвале, и прошло с неделю, пока его привели к владыке. Иванка упал в ноги и просил прощенья за дерзость, соглашаясь на всякую работу, горько каясь.

Архиепископский келарь назначил его чистить конюшни. Афоня стал каждый день выводить Иванку на работу и в церковь, а все остальное время сидел он опять на цепи за решеткой в подвале…

Шел великий пост с долгими церковными службами, и Иванка часами лежал ниц на полу церкви, распростершись в земном поклоне… Архиепископ Макарий заметил его молитвы и указал снять ошейник. Иванка стал еще усерднее работать и молиться…

Истома не мог опомниться от внезапной беды. Он смирился с мыслью о том, что до смерти останется сам в холопах при свечной лавке. Что ему было нужно на старость? Теплый угол, кусок хлеба для себя и ребят, на лето лоскут холстины, на зиму шкуру овчины.

Как раз в эту пору пришла новая весть от пропавшего было Первушки, который писал, что живет в чести, в довольстве, что сыт, одет и любим самым набольшим изо всех московских бояр и что, бог даст, вскорости обзаведется своим домом… Но даже эта отрадная весть от старшего сына не могла утешить безысходного горя Истомы. Он не спал ночи, лежа на лавке с открытыми глазами, вздыхал, ворочался, кашлял, и ему такими же вздохами, таким же кашлем отвечала с печки бабка Ариша, которая больше отца жалела Иванку и убивалась его несчастной судьбой.

— Не мог, вишь, вступиться за малого перед владыкой? Да я его из пытошной башни вызволила! — ворчала бабка. — А он и враз оробе-ел! У-у, пентюх! Чего сидишь дома? Беги, вызволяй!

И убитый горем Истома пришел к Мошницыну. Кузнец уже слышал о несчастье, постигшем Иванку, и сердечно встретил калеку-отца.

— За Аленкину честь помстился Иванка. Я ему пособить повинен. Да как пособить — не ведаю. Грамотеев надо спрошать. Поди ты к Томиле Слепому. Он скажет, что деять, а скажет, — расходы случатся, посулы надобны, — то будет моя забота, не поскуплюсь.

В ответ на благодарность Истомы кузнец признался:

— Аленка плачет по нем. — И вдруг спохватился: — В доме жил, и привыкла к нему. Якуне с Аленкой как брат он. Якуня тоже печалуется о нем. Намедни мне бает: «Бачка, повинны мы вызволить звонарева Ивана…» И я говорю: «Повинны, Якуня…» Сходи ко Слепому, пусть он наставит, что деять.

Истома заковылял к Томиле.

— Царское Уложение новое чли на торгах — слыхал? За кощунственное смятение во храме Иванке беда. Тяжела монастырская неволя — то же холопство, да то ему лучшая доля ныне, — сказал Томила.

— Да разве смятенье чинил во храме Иванка? Всем ведомо, что Василий Собакин в церковь лез ради глума, — возразил Истома.

— С сильными бороться, с богатыми судиться втуне, — ответил Томила. — Мы с тобой обкричимся, и нас никто не услышит — глотка у нас простая, а у богатого язык серебрян, гортань золотая — его и слышно сильным мира сего…

— Как же быть мне, Томила Иваныч? Ужели пропадать Иванке?! — воскликнул звонарь, отчаявшись услышать утешительное слово.

— Есть друг у меня Гаврила Левонтьич. Он любит Ивана. К нему я схожу, потолкую. Ум хорошо, два — лучше, — пообещал летописец. — Иди, отец, мы к тебе сами придем, коли доброе что умыслим.

И возвращаясь домой, звонарь сетовал, что никто не хочет помочь в самое тяжелое время.

Стуча костылем, поднялся он на паперть и с тяжелым вздохом распахнул дверь сторожки… Навстречу ему со скамьи поднялась Аленка. Близко взглянув ей в глаза, Истома увидел в них ту же тоску, какая замучила и его самого. Звонарь обнял ее и уронил костыль.