Виктор Широков - Исцеление Мидаса, или Новая философия жизни

Прокурор насмешливо улыбнулся:

Нет, мил человек. Три эксперта, все доктора искусствоведения, однозначно сошлись на том, что это не ваша рука. Ваша пачкотня даже отдаленно не напоминает гениальную манеру погибшего.

Что? И это вы мне? Что ж, я готов после этого признать, что великий художник действительно умер. Неважно, как его звали, Циппельзон, Пикассо, Шагал или Шнюкас... Да хоть Ненашев. И как иначе. Мидас ничего не щадит. Смертельно прикосновенье его златодарующей десницы. И мне уже не надо пощады. Расстреляйте меня! Четвертуйте! Отсеките мою дурную голову! Я не хочу жить в вашем прекрасном и яростном мире! Да, я виновен хотя бы в том, что родила меня мать и не научила быть тупым безголовым животным...

Ну, вот и признался, голубчик! Совсем по Фрейду. У кого что болит, тот о том и говорит. Господа присяжные, обратите внимание на последние слова обвиняемого.

Возбужденные голоса присяжных. Спор. Наконец они вроде бы приходят к согласию.

18

Таки попал я в переплет.

Еще несколько дней тому назад я не представлял, что подобное возможно.

Конечно, я знавал множество жутких ситуаций; я знал тоску ночных ожиданий, отчаяние последних поцелуев, дрожание безмолвных видений, кошмарный бред наяву; содрогание невидимых часов, отбивающих в ночной темноте неисчислимое количество ударов и псевдокукований; судороги невыносимых мук, отчаянные стоны бесприютной души, блуждающую лихорадку демонических бесед со случайным собеседником(ницей)...

Несть числа упоминаний.

Дело в другом, я понял, что все, хватит; я перестал быть самим собой, я уже не могу быть самим собой, меня ожидает новая форма воплощения. Какой кайф перемениться радикально, стать совершенно другим, не имеющим никаких точек соприкосновения со мной прежним, занудным, расчетливым, лжелюбвеобильным, мозговитоактивным, генитальноактуальным, драйвообразующим...

Хватит. Мне надоел такой типус. Я не могу выносить соседства с ним. Башмаки износились. Пора менять партнера.

Конечно, у меня никогда не хватило бы смелости на самоубийство. И потом я зверски хочу жить, только жить иной жизнью. Все мои творческие искания, все попытки найти нужную женщину были примеркой вариантов другой жизни. Живая жизнь всегда вместе с тем - оценивающая жизнь.

И вот, наконец, забрезжил свет в конце тоннеля, черный зрачок пистолетного дула подмигивает мне обещанием нового перерождения. Черт с вами, господа присяжные, господа судьи, господа обвинители, вся досточтимая публика; Оленька, тебе - отдельное мерси за то, что пришла, не забыла и не предала, это очевидно.

19

Тюремная одиночка. На нарах сидит давний знакомец и вяжет на спицах шерстяной носок. Разговаривает сам с собой. Вполголоса.

Удивительное дело, завелась такая блажь, и шумела, и горела, и как нитка не рвалась...

Нужно же было прожить полжизни, впрочем, что это я несу, почти всю жизнь, чтобы понять тщету своих устремлений и усилий. Зачем я учился у Лиона и Ганнушкина, зачем заканчивал Академию живописи и ваяния, зачем я копировал работы Шилова и Глазунова, подбирался к Дали и Фуксу?

Неужели только для того, чтобы обрести, наконец, душевное спокойствие, вывязывая теплые носки, шерстяные эмбрионы уюта? Главное, даже не успею их поносить.

А кто виноват?

Гнусные демагоги, вбившие мне в голову художественные пресловутые великие идеи, мечту о совершенстве, надежду на успех.

Захотелось, вот ведь чудо, не кино в субботний день. Захотелось встретить губы, незнакомые совсем.

Сколько же знакомых и незнакомых губ встретил я за свою жизнь, черт бы их побрал! А сколько ещё не встретил! Когда я думаю обо всех тех губах, которые не перецеловал; обо всех тех руках, которые не поласкал; обо всех тех волосах, которые не распустил; обо всех тех дверях и отверстиях, в которые не вошел; обо всех тех тайнах, которые не раскрыл; обо всех тех друзьях-врагах, которых не успел возненавидеть; обо всех тех перекрестках, на которых не успел постоять и выбрать направление; обо всех тех минутах, которые не наступили и уже никогда не повторяться, я начинаю сомневаться в собственной великой предназначенности, начинаю тосковать по силе своих быстропроходящих желаний и рыдаю судорожными приступами слепых сожалений.

Только тот, кто понял, что жизнь и познание жизни не совпадают, может стать философом жизни, который любит жизнь и в то же время о ней размышляет.

Все умрет и рассеется в вечности, все мои мечты, все невозвратные жесты и движения, все страсти и умозаключения, все звуки и запахи, все загадки и очевидности, все мгновения и протяженности во времени, которого на самом деле нет.

Настоящее - всегда только воспоминание о будущем, которое никогда не наступит.

А моя жизнь - только тень той жизни, которую я мог бы прожить, но так и не сумел. Или не успел.

20

Чем грешил, тем и оказался наказан. Преданность искусству завершилась тем, что сам нынче предан. Предан прежде всего самим собой. Зачем я брался за кисть, зачем брал в руки мастихин, зачем растирал краски на палитре?

И вот впал в состояние полнейшей растерянности, чуть ли не прострации. Меня наказала моя же собственная картина - "Желтый квадрат". Оказывается, именно я и есть современный Мидас. Все, к чему я прикасался, становилось фактом и объектом искусства; и, в конце концов, жизнь моя стала искусственной.

Я уже не мог ориентироваться во времени и пространстве; самые различные идеи, контрапункт фигур и орнаментов вовлекли меня в невероятный танец, я растворился среди собственных же созданий.

И не только мое тело подверглось изменениям, изменилась моя душа. Я чувствую внутри себя какую-то пустоту, меня томит непонятная жажда, которую не утоляют никакие жидкости. Яркие цвета меня раздражают, свет бьет по нервам, темнота страшит своей всепоглощающей пустотой.

Много лет я копировал и увековечивал людей, вещи, интерьеры с одной тайной мыслью - запечатлеть и увековечить их идею, их душу. И просчитался.

Надо было всего-навсего закрасить квадратный холст желтым цветом и подыскать звучное название для картины. "Исцеление Мидаса" - вот настоящий шедевр, могущий сравниться и с "Красным квадратом" Малевича и с "Белым квадратом" Раушенберга.

Отныне и навсегда ханжеское поклонение миллионов и миллионов зрителей будет сопровождать картину, и имя мое войдет в реестры и каталоги международных аукционов и выставок.

Когда же я умру, то исследователи моего творчества обнаружат немало любопытного в моих бумагах и запасниках, уж они-то постараются на славу и обнародуют тайны моей жизни, разгласят неблагозвучную настоящую фамилию, соорудят, наконец, гипсовый бюст на родине и повесят пару-тройку мемориальных досок.