Всеволод Крестовский - Деды

Подобная система, конечно, не могла нравиться Суворову, который хотел сражаться независимо от методических соображений гофкригсрата. Старик не согласился даже запросто побывать у Тугута для объяснений хотя бы словесных, о чем не раз намекал ему граф Разумовский, русский посланник в Вене.

– Андрей Кириллович, – отвечал обыкновенно на эти намеки Суворов, – ведь я не дипломат, а солдат… Русский… Куда мне с ним говорить? Да и зачем? Он моего дела не знает, а я его дела не ведаю!.. Знаете ли вы, Андрей Кириллович, первый псалом? "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…" [349]

Кончилось тем, что на все приставания Тугута Суворов вручил ему кипу белой бумаги и показал чистый лист с бланком императора Павла со словами: "Вот мои планы!"

Эта суворовская шутка окончательно взбесила Тугута и была зерном той затаенной неприязни австрийских властей к русскому главнокомандующему, следствием которой были и бесплодность лавров, обильно пожатых Суворовым в Италии, и, еще более, бесплодность неимоверных подвигов, им же совершенных в Швейцарии.

2 апреля он прибыл в Верону. Жители со свойственной им итальянской живостью и пылкостью сделали ему много шумных оваций: они выпрягли из кареты лошадей и повезли ее сами до дворца, отведенного фельдмаршалу.

Здесь Суворов принял под свое начало австрийских и русских генералов. Представление последних происходило отдельно и как бы домашним образом, сопровождаясь разными оригинальностями. Пока Розенберг называл чин и фамилию представляемого, Суворов стоял навытяжку, с закрытыми веками, и при каждой неизвестной ему фамилии быстро открывал глаза, говоря с поклоном:

– Помилуй бог!.. Не слыхал! Не слыхал!.. Познакомимся.

Дошла очередь до генерала Милорадовича.

– А-а! Это Миша?! Михайло?! – вскричал Суворов.

– Я, ваше сиятельство! – поклонился статный двадцативосьмилетний красавец в генеральском мундире.

– Я знавал вас вот таким! – продолжал старик, показывая рукою на аршин от полу. – Я едал у вашего батюшки Андрея пироги. О! Да какие были сладкие! Как теперь помню… Помню и вас, Михайло Андреевич! Вы хорошо тогда ездили верхом на палочке! О, да и как же вы тогда рубили деревянной саблей! Поцелуемся, Михайло Андреевич! Ты будешь герой! Ура!

Милорадович, растроганный до слез, говорил, что постарается оправдать мнение о нем фельдмаршала.

Наконец Розенберг назвал фамилию генерал-майора князя Багратиона. При этом имени Суворов встрепенулся, открыл глаза, вытянувшись, откинулся назад и спросил:

– Князь Петр? Это ты, Петр?… Помнишь ли ты?… Под Очаковом [350]! С турками! В Польше! И, подвинувшись к Багратиону, он его обнял и стал целовать в глаза, в лоб, в губы, приговаривая: – Господь Бог с тобою, князь Петр!.. Помнишь ли?… А?… Помнишь ли походы?

– Нельзя не помнить, ваше сиятельство, – отвечал Багратион со слезами на глазах, – не забыл и не забуду…

По окончании представления Суворов быстро повернулся, заходил широкими шагами, потом, вдруг остановясь, вытянулся и, с закрытыми глазами, начал произносить скороговоркою, не относясь ни к кому именно:

– Субординация! Экзерциция! Военный шаг – аршин, в захождении – полтора. Голова хвоста не ожидает. Внезапно, как снег на голову! Пуля бьет полчеловека; стреляй редко, да метко; штыком коли крепко. Трое наскочат – одного заколи, другого застрели, а третьему карачун! Пуля дура, а штык молодец! Пуля обмишулится [351], а штык не обмишулится! Береги пулю на три дня, а иногда и на целую кампанию. Мы пришли бить безбожных, ветреных, сумасбродных французишков, они воюют колоннами – и мы их будем бить колоннами!.. Жителей не обижай! Просящего пощады милуй!

Проговорив эту инструкцию, Суворов умолк и, как бы утомясь, склонил голову, наморщил лоб, углубился в себя… Но чрез несколько секунд вдруг встрепенулся, приподнялся на носки, живо повернулся к Розенбергу и сказал:

– Ваше высокопревосходительство! Пожалуйте мне два полчка пехоты и два полчка казачков.

И следствием этого "пожалуйте" было немедленное выступление авангарда под начальством князя Багратиона.

В Вероне издано было воззвание Суворова к итальянцам: "Из далеких стран Севера пришли мы защищать веру, восстановить престолы, избавить вас от притеснителей. Наказание непокорным, свобода, мир и защита тем, кто не забудет долга своего – сражаться со злодеями!"

Русский корпус в Италии состоял из верных сподвижников Суворова в войнах турецкой и польской. Каждый солдат знал своего "батюшку".

Утомленные продолжительным и быстрым походом войска авангарда немедленно начали ряд славных подвигов.

Первое дело русских с французами произошло при Палаццоло. Когда Суворову были представлены пленные французы, взятые в этом сражении, он отпустил их немедленно во Францию со словами: "Идите домой и скажите землякам вашим, что Суворов здесь". 9 апреля Багратион и Край [352]взяли укрепленную Бресчио [353]; 14-го – Моро [354], разбитый при Лекко и Треццо [355], бежал за реку Адду, а Серрюрье [356], настигнутый при Вердерио [357], сложил оружие. Возвращая шпагу пленному Серрюрье, Суворов произнес стихи Ломоносова:

велел перевести эти стихи французскому генералу и вышел из комнаты.

– Quel homme! [358]– воскликнул удивленный Серрюрье.

Император Павел, получив известие об этих победах, велел дьякону возгласить в конце благодарственного молебна "Высокоповелительному фельдмаршалу графу Суворову-Рымникскому многая лета" и, посылая победителю портрет свой в перстне, осыпанном брильянтами, писал в рескрипте [359]: «Примите его в свидетели знаменитых дел Ваших и носите на руке, поражающей врага благоденствия всемирного». Сын Суворова тогда же был сделан из камер-юнкеров генерал-адъютантом и отправлен к отцу, причем государь сказал ему: «Поезжай и учись у него; лучше примеру тебе дать и в лучшие руки отдать не могу».

Стояли дни Страстной недели. На бивуаках [360]разбивалась палатка походной церкви, и кто хотел, тот шел молиться. Суворов, вместе со всем штабом питавшийся в эти дни исключительно постной пищей, несмотря ни на какую усталость, постоянно присутствовал при богослужении и все время службы был в величайших хлопотах: пел на клиросе [361]с дьячками и досадовал на них, когда несогласно с ним пели, читал Апостол «с великим напряжением голоса», беспрестанно перебегал с клироса на клирос, то в алтарь, то молился перед местными образами и клал положенное число земных поклонов, наблюдая в это время из-под руки, все ли усердно молятся. «Религии предан, но пустосвятов не люблю», – говорил он и уподоблял их вазам, которые звенят, потому что внутри пусты. Когда были присланы первые австрийские и русские ордена для его подчиненных, он приказал священнику окропить эти знаки отличия святой водой в алтаре, а после молебна, при выносе их на блюде, каждый удостоенный монаршей милости становился на колена, и тогда Суворов с поцелуем и приличным приветствием возлагал на него орден. И сам престарелый австрийский генерал Мелас, которого он называл «папой Меласом», должен был с коленопреклонением принять от него Крест ордена Марии Терезии [362]2-й степени.