Всеволод Крестовский - Деды

– Господинуподполковникуимеючестькланяться! – подошел к Черепову Поплюев.

– Ба-а! Господин прапорщик!..

– Подпоручик-с, – поправил Прохор.

– Как? Уже?! Простите мою оплошность, не приметил сразу.

– Н-да-с, уже! Иные сверстники, гляди, в капитаны метнули, а мы своим ходом только до сего ранга подвинулись.

– Что же так медленно?

– Линия-с… Ну и притом же, признаться сказать, по несправедливости однажды обойден был представлением к чину. Незадача мне…

– Давно ли в Питере?

– Только четвертого дня в двадцатиосьмидневный отпуск прибыл с высочайшего разрешения; да вот все, до сего утра, со своими старыми измайловцами путался, а то бы непременно к вам заехал решпект отдать.

К Черепову подошли и поздоровались еще два-три знакомых измайловца.

– А наш-то Прошка каков? А? – кивнул один из них на Поплюева. – Как вы думаете, зачем в столицу изволил пожаловать?

– Пожуировать, конечно.

– Какое! Ищет перевода в действующую армию.

– Вот как! – слегка удивился Черепов.

– А почему бы нет? – вступился за себя Прохор. – Я уж давно в себе мечтание питал такое, а время теперь самое подходящее. Чин на мне скромнехонький, обиды мною ничьей шее быть не может, ну а война авось-либо и вывезет… Я уж думал было абшид брать вчистую, да мундир по офицерскому рангу пока еще не выслужил, а без мундира что за абшид!.. Это уж не токмо что пред своим братом дворянином, но и пред подлого класса людьми довольно в стыд мне будет.

– А куда ваш знаменитый майор девался? – спросил Черепов, невольно как-то вспомнив при этом поплюевскую Усладушку и инспекторский смотр отца архимандрита.

– Майор-то? – переспросил Прохор. – Да куда же ему деваться! Все у меня на хлебах живет при вверенной ему команде.

– А вы не распустили ее?

– Помилуйте, зачем распускать! Аль хлеба у меня не хватает? Пусть живут себе с Богом!

– А знаешь, брат, что? – шутя обратился к Поплюеву один из его измайловских приятелей. – Ты бы вместо себя-то майора на войну послал.

– Зачем так?

– Да понадежнее будет.

– То есть в каком разуме надлежит понимать сие?

– Да весьма просто. Во-первых, для чего тебе твой благородный лоб под пули подставлять, а во-вторых, ведь и струсишь-то, пожалуй, перед французом…

– Кто?… Я?! – подпрыгнул Поплюев.

– Ты, сударь.

– Я?… Перед французом?… Государь мой, вы меня плохо разумеете! Не токмо что перед французом, я, коли захочу, то и перед самим чертом не струшу.

– Зачем черта! До черта далеко! – продолжал подтрунивать приятель. – А вот и сего почтенного старца, – кивнул он на стоявшего впереди пузатенького генералика, – стоит лишь оглянуться ему на тебя, так и того струсишь.

– На каких резонах изволишь полагать обо мне такое? – все более и более подфыркивал Прохор. – Я коли захочу, то и доказать могу, что не струшу.

– Ну и докажи.

– И докажу!

– Поди и дерни его за тупей, тогда поверю.

– За косицу-то?… Его?… Вот еще! Стоит труда! Нашел доказательство!

– Да уж каково ни есть, а не дернешь.

– Ан дерну!

– Ан врешь!

– Я?! Не дразни, брат, лучше! Эй, не дразни!.. Меня стоит только раздразнить, так я бедовый!

– Бедовый-то бедовый, а за косицу все-таки не дернешь.

– Да не токмо что старца, а… понимаешь ли кого! И то дерну!

– Ну, брат Прошка, никак, ты во хмелю!.. – засмеялись приятели. – Много ли чефрасу хватил сегодня? С утра уж благословился. Закуси-ка лучше гвоздичкой, а то дух будет.

– Гвоздичкой-то я закушу, а дернуть все-таки дерну, коли мне такое расположение блеснет.

– Пари, что не дернешь! – продолжал потешавшийся приятель.

– Идет! – расхорохорился Поплюев. – Идет, коли на то пошло! На что угодно?

– Да что тебя много разорять-то! На десяток устерсов у Юге с аглицким пивом. Вот я на твой счет и позавтракаю.

– Господа, будьте свидетелями – разнимите!

– Смирно-о-о! – раздался вдруг громкий голос штаб-офицера, командовавшего разводом.

Мгновенно все смолкло; генералы вытянулись в одну шеренгу против фронта, за ними во вторую шеренгу стали все штаб– и обер-офицеры, а третья образовалась из юнкеров и унтер-офицеров, не участвовавших в строю.

Пять минут спустя раздалась новая команда: фронт взял "на краул", барабаны грянули встречу, эспонтоны и знамя отдали салют, и все живое на площадке замерло в напряженном ожидании.

С крыльца сходил император.

Начался вахт-парад. Штаб-офицер сначала заставил фронт проделать все ружейные приемы по флигельману [340], потом скомандовал «батальон, шаржируй!», то есть стреляй, – и фронт, не производя огня, проделал примерное заряжание, прицеливание и вновь заряжание. Затем была подана команда барабанщикам: «Бей сбор!» Те вышли и стали боком к фронту – и вновь грянули барабаны, после чего на середину вышел плац-майор и скомандовал: «Слушай, на плечо! Подвысь! Гауптвахт направо, гренадеры налево!» Во время исполнения данного движения фронтовые офицеры, взяв эспонтоны вверх, в правую руку, и выйдя вперед, стали по старшинству чинов пред середину парада, а за ними в две шеренги вытянулись унтер-офицеры. Здесь плац-адъютант разделил их всех по постам, и тогда по команде: «Господа обер– и унтер-офицеры, на свои места! Марш!» – все разом разошлись по рядам направо и налево. Затем: «Повзводно направо заходи! Марш!» И весь парад под звуки флейт и барабанов шел церемониалом мимо императора.

Государь остался вообще доволен парадом и по окончании развода, собрав вокруг себя тесную толпу офицеров, стал передавать начальствующим лицам парольный приказ и разные замечания. Черепову случайно довелось стоять как раз за спиною государя. Вдруг видит он, что рядом с его локтем протягивается вперед чья-то рука – и хвать за черную ленту косицы!

У Черепова захолонуло сердце и на мгновение в глазах помутилось. Он понял, что это такое и чем может грозить подобная проделка. Государь в то же мгновение обернулся, и вопросительно строгий взгляд его в упор остановился прямо на Черепове.

"Погиб!" – как молния мелькнуло в уме последнего. Надо было выручать уже не Поплюева, а самого себя, и как можно скорее.

– Простите, ваше высочество! – почтительно и тихо проговорил он, стараясь казаться как можно спокойнее. – Тупей лежал не по форме… Чтобы молодые офицеры не заметили…

Государь молча продолжал смотреть ему прямо в лицо тем же сурово-блестящим взглядом, и Черепову показалось вдруг, будто он тоже понимает, в чем дело, и дает ему чувствовать это. С полминуты, по крайней мере, продолжал государь держать его под этим магнетически действующим взглядом, и какое-то смутное чувство говорило Черепову, что если он оробеет и смутится, то пропал безвозвратно и навеки. Но он чувствовал себя правым, совесть его была спокойна.