Михаил Арцыбашев - Бунт

— Да как же, — застенчиво пожала плечами Саша.

— Что, как же?.. Лучше бы от голода да от тоски спасали, когда я в магазине платья шила, целый-то день спины не разгибая… за четыре рубля в месяц! — со странным для ее мягкого красивого личика озлоблением говорила Иванова.

— Я тоже в магазине была прежде,— с тяжелым вздохом проговорила Саша.

Иванова помолчала.

— Исправляться… было бы хоть для чего,— заговорила она, глядя в сторону:— ну, вот я исправлюсь… ну… а дальше что?

— Честная будете, — с убеждением проговорила Саша.

Иванова с веселым озлоблением всплеснула руками.

— Эк, радость!.. Да я тогда и была честная, когда голодала… Так от честности я и на улицу пошла!.. Потому всякому человеку жить хочется, а не… Что ж, я скажу, правда— и на улице не мед, я и не радовалась, когда на улицу пошла… А все-таки… Я вот, говорят, хорошенькая!— улыбнулась Иванова.

— Очень вы хорошенькая,— с умилением сказала Саша.

— Вот… чудачка вы!.. Так, ведь, красота— дар Божий, говорят… счастье… Что ж мне с этим счастьем так бы и сидеть да думать: сошью вот это, а там надо юбку для офицерши перешить, а потом лиф кончать, а потом еще… что принесут, а там состарюсь, все лифы перешивать буду… и так до могилы… и в могиле, должно быть, по привычке пальцами шевелить буду… А там на кресте хоть написать: честная была, честная померла,— извините, что от этого никому ни тепло, ни холодно!.. Ха!

Саша молчала. Ей было грустно, точно померкло что, а в то же время стало и легче на душе.

Иванова помолчала опять, а когда заговорила, то голос у нее был нежный и мечтательный.

— Я понимаю, если всю эту муку есть для кого терпеть… или там задача в жизни какая есть… А нам ведь только и радости в жизни— нацеловаться покрепче!..

— Будто?— отозвалась рябая так неожиданно, что Саша вздрогнула.

— Да, может быть, у кого и другие радости есть, ну… и слава Богу— его счастье!— радуйся и веселись!.. А какая у меня, например, или вот у нее,— показала она на Сашу,— или у Кох…

Кох опустила работу на колени и смотрела на них тупо и скучно.

— А?

Рябая молчала.

— И кто от меня может требовать, чтобы я, дура темная, свою одну радость— красоту и молодость засушила так… ради спасения одного?.. Ты мне укажи, для чего, для кого, дай такое, чтобы я от спасения моего так вот прямо и радость почувствовала, чтобы мне, спасшейся, жить легче стало! Вот!.. Таких, чтобы так, для Бога, вериги носили, может, на всем свете два, три, да и те не здесь, а где-нибудь на Афоне спасаются… А всем…

В это время отрывисто звякнул и задребезжал колокольчик в коридоре…

И сейчас же Кох встала, аккуратно сложила шитье и стала стлать постель. Проснулась и Сюртукова, и рябая тоже встала, потягиваясь.

— Ну, вот и бай-бай!— засмеялась Иванова.— Черти, электричества жалко!

— А мне спать-то еще неохота,— не поняв, сказала Саша:— посидите душенька.

Иванова с насмешкой на нее посмотрела.

— Неохота!.. Мало ли чего тут неохота!.. Такой тут порядок. Что, не нравится? Ложитесь, а то Корделия наша придет!..

— Чего?— не разобрала Саша.

— Кордeлия, Корделия Платоновна… надзирательница наша,— пояснила Иванова.

— Пора спать, — сказала в дверях скрипучая дама.

— Сейчас,— вяло отозвалась Иванова.

Через минуту уже все лежали под несгибающимися твердыми одеялами. Кох сейчас же захрапела.

— Ишь, дьявол добродетельный! — со злостью сказала о ней Иванова.— Ско-олько в ней этой самой добродетели!

Электричество разом потухло. Раскалившаяся дужка еще краснела в темноте, и слышно было слабое придушенное сипение.

А когда это сипение затихло и воцарилась совсем мертвая тишина, робкий голос, который самой Саше показался странным, произнес во мраке:

— А если у меня есть для чего… это самое?…

— Дура!— отозвался с непоколебимым презрением сиплый и глухой бас.

Саша притихла. Опять по давешнему через окна падали на потолок полосы колеблющегося света, было темно и тихо.

Саша смотрела в темноту под соседней кроватью, а перед нею роем кружились и плавали лица, образы и мысли дня. И уже совершенно определенно и понятно ей дорогим выплывал образ студента Дмитрия Николаевича.

«Имечко какое милое,— думала Саша:— Митя… Митенька… А что ж, и правда: все мы одинаковые… и та, что по-французски смеялась, и Полынова… все одно! У каждого грех есть и каждый может свой грех перед Господом замолить, перед людьми исправиться… Ну, была девкой… что ж… буду честная, как все… не грешней! И коли он меня и вправду любит»…

«А любит?»— вдруг с испугом спросила она себя и побледнела.

«Не любил, так и не хлопотал бы… А может, из жалости?.. Нет, сам говорил, что цены мне нет, что— красавица… А что девкой была, так я слезами то отмою… А уж как я любить буду… Миленький мой, красавчик мой золотой!»

И поплыло что-то светлое, радостное. Темнота наполнилась золотыми искорками и кругами, они жались и разбежались, разлилось золотое море. На глаза набежали слезы; Саша сморгнула их и все думала, не отрываясь. Все существо ее переполнилось горячим чувством беспредельной любви и могучего желания счастья. Вся она дрожала мелкой дрожью от бессознательной силы, красоты и молодости.

Было темно и тихо, и во всем громадном мире для Саши были только двое: она сама и человек, которого она любила. И не было больше ни раскаяния, ни страха перед людьми, которые что-то старались с ней сделать, не было прошедшего, а было только желание счастья.

На другой день Сашу перевели в женскую частную лечебницу, куда набирали сиделок откуда угодно, потому что труд их был тяжел и опасен и не давал ни радости ни денег.

А дня через три Дмитрий Николаевич Рославлев ехал на извозчике в эту лечебницу. Ему было холодно и почему-то досадно. Всегда он посещал кафе-шантаны, трактиры, бильярдные и публичных женщин, но никто не интересовался его частной жизнью, а история с Сашей вдруг стала известна всем и всех заинтересовала. Тот самый господин, пожилой чиновник, которого он просил за Сашу, с удовольствием рассказал об этом при первом удобном случае. Узнали и его родные. Они были воспитанные люди и не сказали ему, и он знал, что не скажут ни одного слова, но по страдающему лицу матери, по тревожно-любопытным взглядам сестры и тому неприятному сосредоточенному молчанию, которое внезапно воцарялось при его появлении, Дмитрий Николаевич видел, что им все известно и что они недовольны им. А всего неприятнее было Дмитрию Николаевичу то, что над ним начали подшучивать товарищи, и, не смотря на свои убеждения, он чувствовал, что это достойно шутки.

Конечно, если бы с ним стали спорить, он совершенно справедливо ответил бы, что не только не смешно, но даже очень хорошо, что он помогает человеку выбиться из дурной жизни, что так и следует поступать. Но в тоже время он чувствовал себя так, как будто к нему прилипло что-то грязное и пошлое.