Михаил Арцыбашев - Бунт

«Надо непременно кончить эту глупую историю!»— думал Дмитрий Николаевич, хватаясь за сиденье, когда санки забегали на поворотах.

Оттого, что погода была хороша, светла и морозна здоровым, бодрящим морозцем, все люди имели веселый и бойкий вид, и такой же вид был у самого Рославлева. Но ему казалось, что в нем есть и всем видно что-то дурное.

«А как она мне руку… тогда!» — с неопределенным чувством жалости и сознания, что он достоин этого, подумал Дмитрий Николаевич.

Больница была совсем старое, мрачное, облупленное здание. Старый швейцар, почему-то пахнущий канифолью, отворил дверь Рославлеву и принял его шинель.

— Вам кого?— спросить он, шамкая.— Нынче приема нет.

— Знаю, знаю, — заторопился Дмитрий Николаевич.— Я по делу; мне нужно видеть сиделку Козодоеву.

— Такой у нас нет,— ответил швейцар и полез доставать с вешалки его шинель.

Дмитрий Николаевич испуганно придержал его за рукав.

— Она недавно, вы может быть, не знаете!

— А может и то,— равнодушно ответил швейцар.— Вы наверх пройдите, там скажут.

Дмитрий Николаевич торопливо поднялся по широкой, но темной лестнице.

Швейцар что-то пробормотал.

— А, что?— поспешно переспросил Дмитрий Николаевич, останавливаясь с приподнятой на ступеньку ногой.

— Много у нас их тут, говорю, всех-то не упомнишь,— повторил швейцар равнодушнее прежнего.

— Ну, да… конечно, — торопливо согласился Дмитрий Николаевич, осклабляясь.

И улыбка у него вышла какая-то подобострастная.

«Черт знает, что такое!— с мукой в душе подумал он, поднимаясь дальше. — Я, кажется, начинаю бояться всех… Точно я сделал что-то такое, за что у всех обязан прощения просить. А ведь я очень хорошо сделал… лучше всех сделал!..»

Он прошел три площадки и на четвертой столкнулся с Сашей.

Она видела в окно, как он подъехал, и с замирающим сердцем, радостно испуганная, выбежала навстречу.

И оба они покраснели разгоревшимся молодым румянцем.

— Не ждали?.. Здравствуйте, — сказал тихо, точно заговорщик, Дмитрий Николаевич.

Он почему-то ждал, что Саша, как и в первый раз, заробеет, но Саша легко и радостно взглянула прямо ему в лицо и ответила:

— Как можно… Здравствуйте!

На лестнице никого не было, швейцар тихо копошился внизу, наверху лестницы тихо и спокойно тикали часы, раскачивая большой желтый маятник.

И вдруг что-то странное, влекущее протянулось между ним и розовыми, слегка раскрывшимися губами Саши, и прежде чем Дмитрий Николаевич понял, что он делает, он уже почувствовал, что не может не сделать, и, весь замирая от невыразимо приятного, свежего, боязливо-радостного чувства, нагнулся, и губы его будто сами нашли мягкие, холодноватые губы Саши и придавили их, раскрывая твердые ровные зубы, и что-то горячее отдалось во всем его теле.

На глазах у Саши выступили слезы, но глаза блестели, как черные вишни.

— Сюда… пойдем,— тихо сказала она, тупясь.

И не он, а она уже повела его в конец коридора и посадила на холодный, твердый диванчик.

— Разве можно? — почему-то шепотом спросил Дмитрий Николаевич.

— Можно, — таким же дрожащим голосом ответила Саша.

В коридоре было так же пусто и тихо, как и на лестнице. Только в соседней палате кто-то тяжело ходил взад и вперед, то приближаясь, то удаляясь, шаркая туфлями, и каждый раз, доходя до двери, звучно плевал куда-то.

И опять, точно повинуясь какой-то посторонней, могучей торжествующей силе, Дмитрий Николаевич обнял Сашу и, весь дрожа и замирая, стал целовать ее в губы, вдруг ставшие такими горячими, что почти жгли. У самого его лица были ее черные, блестящие, не то лукавые, не то таинственные глаза, и от ее порозовевшего лица, совсем не похожего на то накрашенное и сухое лицо, которое знал Дмитрий Николаевич, пахло чем-то свежим и невыразимо приятным.

— Этого… уж… нельзя… тут!.. — полушепотом, но счастливым и лукавым голосом говорила Саша по одному слову между поцелуями и вся тянулась к нему, прижимаясь упругой грудью и маленькой рукой.

— Можно… можно… — так же лукаво повторял он ее слова.

Кто-то шел по лестнице. Сверху спустилась худая и бледная, с очень ласковым и печальным лицом, сиделка.

На ней было такое же платье, как и на Саше. Она прошла, стараясь не смотреть, и стала возиться у шкафчика на другом конце длинного коридора. А Дмитрий Николаевич только теперь обратил внимание на Сашин костюм.

Она была вся в белом балахоне, закрывающем грудь. Из этой белой и чистой материи удивительно свежее и хорошенькое личико ее смотрело точно новое, в первый раз им виденное. И она чувствовала, что хорошенькая, и радостно улыбалась ему.

— Ну, как вам тут?— тихо и тоже улыбаясь спросил он, косясь на сиделку.

— Ничего,— радостно ответила Саша.— Работа тяжелая, а… ничего, пусть. Я тут долго пробуду… пусть…

— Почему так?— любуясь ею и заглядывая ей в глаза, спрашивал он.

«Потому что я хочу очиститься этой каторгой; тяжелой и скучной работой, какую ты никогда не делал, искупить то дурное, в чем жила раньше, и стать достойной тебя!»— сказало ее закрасневшееся лицо, но говорить так Саша не умела. Она только улыбнулась и тихо ответила:

— Так!

— Значить, вы рады, что ушли? — спросил Дмитрий Николаевич, не понимая выражения ее лица. Но зато он сейчас же догадался, что спрашивать этого не надо было.

Саша потупилась, и лицо у нее стало жалкое, детское и виноватое.

«Ты и всегда это вспоминать будешь?»— сказало оно ему и опять непонятно для него.

— Да… как же-с,— прежним робко нерешительным голосом ответила она и потупилась.

И Дмитрию Николаевичу стало жаль, что у нее лицо померкло, и захотелось, чтобы у нее явилось то милое, опять наивно-восторженное выражение, с которым она его целовала.

— Ну, вот…— заторопился он,— теперь, значит, новая жизнь начнется. Вы тут, конечно, будете только пока, а там я устрою вас куда-нибудь.

И лицо Саши сразу посветлело, розовые губы открылись и глаза доверчиво поднялись к нему.

— Дмитрий Николаевич,— вдруг сказала она с каким-то проникновенным выражением:— верьте Богу, я не «такая…» и была «такая», а теперь нет… да и никогда я «такой» не была!

Дмитрий Николаевич удивленно посмотрел на нее:

— Да, конечно…— пробормотал он;— то есть, я не то хотел сказать, а я понимаю, и… верю я…

Он путался и мешался потому, что хорошо, до самой глубины, понял смысл Сашиных слов, и совершенно не мог им поверить.

— Козодоева!— сказала, опять выходя в коридор, сиделка.— Ваша баронесса уже плачет… идите…

И ушла, не глядя.

Саша встала. Она не поняла и даже почти не слышала его слов, так была вся душа ее поглощена тем великим для нее чувством, которое было в ней.

— Надо идти,— грустно сказала она.