Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

— Что это значит — «эмансипация»? — спросил я однажды. Мне объяснили, что это значит «воля», которую хотят дать мужикам и всем этим кучерам, поварам, лакеям, горничным, но что об этом говорить им не следует...

Я начал кое-что понимать...

Пришла весна. Начались и кончились экзамены. Начали разъезжаться по деревням. Прислали и за мной лошадей. Приехал тот же кучер наш, Ермолай, и принес в пансион два письма — ко мне с советами и наставлениями, как осторожнее ехать, и к директору — об отпуске меня.

— А что с живописцем? — спросил я Ермолая.

— Поймали его!.. Во ржах поймали... на третий день-с, как от нас ушел... Становой ехал, видит — во ржах человек прячется... Велел народу окружить — поймали; где паспорт? Чей ты человек?.. Велел связать, да так связанного к дяденьке и представили... Становому дяденька за это сто рублей пожаловали и тройку лошадей подарили... Теперь сидит под караулом и картины расписывает... Заливает уж шибко. Его накажут, а на другой день опять пуще прежнего напьется...

— Ну, теперь недолго... — сказал я, не зная, что такое я говорю.

— Бог знает-с. Народ и то что-то и у нас болтает, да всякому слуху разве можно верить? — ответил кучер.

— Нет, Ермолай, это уж верно...

— Да дай господи... От хороших господ и так никто не отойдет, а уж зато вот у худых-то, по крайней мере, народ вздохнет...

Не больше я узнал о живописце и в деревне в тот год.

Наступил наконец последний крепостной год. Оставался и мне всего один год пробыть в пансионе. На святки в этом году я был в деревне. Помню, была страшная вьюга, мороз, окна все запушило, люди ходили с обмороженными носами, щеками. В доме топили печки по два раза, и все-таки было холодно. Птицы падали на лету... И вдруг после этого сразу сделалось тепло; с крыш начало капать — настала совсем весна. Я уехал в гимназию.

До воли оставалось уж близко, так близко, как никто и не думал...

Мне шел тогда шестнадцатый год. Я помню, раз был очень теплый, солнечный, совсем уж вешний день. С крыш капало, на улицах лужи, грязь; везде кучки народа, у всех возбужденные лица, и над всем этим — чистое, безоблачное, синее весеннее небо...

Помню, я вышел, как был в комнате, даже без фуражки, на крыльцо — оно у нас в пансионе во двор выходило, но высокое, выше забора, так что можно было с него все видеть на улице, и долго стоял — все смотрел, как откуда-то все едут, спешат, все в мундирах, в полной форме, и так это все блестит на солнце...

Пробираясь и прыгая через лужи, с подвернутыми панталонами, без фуражки, весь запыхавшись, к крыльцу спешил Петр — куриловский дядька, маленький, заморенный седой старикашка, очень часто напивавшийся и буянивший. Он увидал меня, распустил улыбку, остановился и перевел дух.

— Откуда это ты, Петр?

— Из собора... сейчас... объявили... фу... и устал же — все бежал... Вот он... вот!..

Он вынул из кармана сложенный раз в десять печатный лист, показал мне, еще несколько раз повторил: «Вот он!.. Вот он!..», точно кто его хотел отнять у него, и опять спрятал.

— Рад ты? — спросил я.

— Гм! Чудно!..

Он отер, ошмыгал ноги и мимо меня юркнул в переднюю. В окно, выходившее на крыльцо, изнутри кто-то забарабанил. Я оглянулся. Оттуда мне махали, что-то показывали руками. Я пошел.

— Директор!.. Он спрашивал тебя, — разом сказали мне несколько товарищей.

— Где же он?

— Там, в зале.

Я увидал его в мундире, с орденами, в руках трехугольная шляпа. Он стоял несколько поодаль от толпы воспитанников, дядек, казенных лакеев, солдат-сторожей — все смешались.

— Это великий день. Великий!.. — говорил он. — Отныне рабство пало... Теперь все равны...

Он говорил это перед нами. Все слушали его и молчали.

— Вот он... вот!.. — раздалось вдруг возле меня.

Я догадался и, улыбаясь, оглянулся. Это был все тот же Петр, но я тут только заметил, что он совсем пьян.

— Даровал нам, даровал... кормилец наш!.. Довольно всякой муки примали... Ваше превосходительство! — протискиваясь к директору, говорил он тем хриплым, разбитым голоском, каким говорили обыкновенно тщедушные, забитые старики из дворовых.

Теперь таких тщедушных, беззубых, но до последней минуты выбритых и все бодрящихся стариков уж нет больше...

Директор остановился, несколько смущенный.

— Ваше превосходительство... я, ваше превосходительство, сегодня же-с ухожу... я больше не могу-с...

Директор, конечно, догадался, что он пьян.

— Иди, иди, спи... после поговорим, — сказал он.

— Да нет-с... вы, может... я не пьян...

— Хорошо... поди усни...

— Да нет-с... куда я пойду...

Директор вышел из терпения:

— Пшел!.. Ну!.. Это что такое... Ты думаешь, волю вам дали, чтобы пьянствовать, грубить? Пшел!.. Я тебя так сейчас...

Петр смотрел на него, ничего не понимал, повертывал головой, как делают это утки, когда всматриваются...

— Ведь вот он!.. У меня есть... вот, — сказал он вдруг, вынул сверточек, показал его всем и опять спрятал.

Несколько воспитанников взяли его за плечи и отвели. А там дальше увели его уж дядьки... Директор проводил его глазами до двери и, обращаясь к нам, сказал:

— Шестой и седьмой класс, пойдемте сюда, за мной.

Мы пошли за ним в столовую.

— Ну, господа, — разводя руками, оттопырив губы и подняв брови, начал он и затворил двери. — Ну-с... Старого уж не воротишь... Надо переменить обращение... Могут иначе быть неприятности. «Они» вы видите что уж затевают... На всякий случай, я сейчас в соборе говорил полицеймейстеру, и он обещал, если что... Гм!.. Я им, боже их сохрани... я... — вслед за тем злобное, притворное «ха-ха-ха»...

Он начал говорить что-то о том, что волю дали необдуманно рано, что от этого могут быть бедствия... и потом опять:

— Милость, дарованная государем императором...

Он был противен. Такое чувство вызывают рассуждающие о чести люди, которых все знают уж, что они за птица, и слушают их из деликатности, совестятся смотреть им в глаза, но уж никто им не верит...

Когда он уехал, мы разбились на кучки и говорили о событии, но так, чтобы «маленькие» не слыхали.

— Да что ж может быть? Чего он боится?..

— Мало ли что...

Но ничего не было. Прошел весь день, вечер, нас повели спать... Прошел и следующий день, и еще прошло их несколько — все по-старому, как было... И потянулись дни за днями... Подходила весна, подходили экзамены...

Раз как-то я сидел один на окне и смотрел в наш пансионный сад — все уж зеленело, распустилось, — я, задумался и не слышал, как кто-то подошел сзади.

— Сергей Николаевич...

Я даже вздрогнул. Оглянулся — Филипп.

— Что ты?

— Хочу я вас просить... Нам, дворовым, по «Положению» земли не полагается... А если бы вы попросили папеньку... мне клочок... так, десятинку одну... к дороге...

— И что же?