Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

Утром меня разбудили, когда уж карета была подана и матушка с Соней уж были готовы. Они всё жалели меня и оттого не будили.

Мы поехали опять по той же дороге, которую я описывал в начале рассказа, когда ехал по ней еще мальчиком. Тот же лес, та же песчаная дорога, тот же глубокий овраг... Всё знакомые места, но уж нет при виде их ни радостного замирания, ни неудержимого желания выйти из кареты и пройти лесом. Ах, как все это скоро проходит!..

Наконец, колыхаясь из стороны в сторону, карета въехала на широкий двор. Перед конюшней стояло несколько отпряженных экипажей — очевидно, были «гости»... На крыльце нас встретила Фиона, вся заплаканная и, мне показалось, страшно постарелая. Она кинулась ловить руку у матушки, чтобы поцеловать ее, но та не дозволила, и она поцеловала ее в плечо. Матушка тоже начала плакать. Соня не плакала, но шла с постным лицом. Так мы вступили в зал и невольно остановились. Посреди комнаты, на банкетном столе, с подложенной под голову подушкой, весь покрытый какой-то кисеей, лежал дядя. Несколько человек «гостей», то есть приехавших на похороны соседей, стояли тут же. Матушка опустилась на колени, начала креститься. Соня сделала то же. Потом матушка подошла и посмотрела через кисею на дядино лицо; к ней подошли соседи, тихо поздоровались. Все говорили шепотом, вздыхали, покачивали головами. В комнатах было душно — для чего-то все окна были закрыты. Потом все перешли в гостиную. Дверь на террасу была открыта, и я прошел туда... Все по-старому, как было тогда... Песчаная площадка... полукруг сирени... а там, дальше, громадная, сплошная стена лип, кленов... Вечер был тихий; солнце уж село, набегали сумерки. Я спустился вниз по ступенькам и пошел по средней дорожке. Тишина. Ни души кругом. Там, на конце ее, стояла скамеечка — я дошел до нее и сел... Я, должно быть, долго просидел. Я и теперь способен долго засидеться, задумавшись, а тогда, в молодости, это и еще чаще со мной бывало. Особенно при таких вот случаях... За мной пришел «здешний» человек, «не наш», и сказал, что чай подали. Я встал. Он шел позади меня шагах в двух.

— А что, где у вас этот живописец? — спросил я.

— Здесь-с.

— Он где же теперь?

— На кухне-с или у себя в комнате...

— Можно, стало быть, его видеть?

— А вот, позвольте, я узнаю-с. Он, кажется, не годится-с... выпивши. Он запивает-с...

— Узнайте, пожалуйста, и скажите мне потом.

Чай подали в угольной, где и прежде его всегда подавали. Туда все и собрались. Разговор шел, разумеется, все о похоронах. Вспоминали какие-то добродетельные дядины поступки, какую-то необыкновенную его справедливость, еще что-то... Я никого не знал из соседей и сидел молча. Вскоре пришел лакей, которого я посылал узнать о живописце, и остановился в дверях. Я встал и подошел к нему.

— В квартире-с, — доложил он, — совсем пьян. Спит... Добудиться невозможно. Уж мы его будили-будили...

«А все-таки я пойду его посмотрю», — подумал я. Спросил, где эта квартира, и мы пошли... Лакей, должно быть, думал, что это мне забава, что я хочу посмотреть смешного человека, и начал рассказывать, какие штуки он выделывает, когда напивается.

— И врать здоров. Как в голову попадет, так сейчас про Петербург рассказывать, с какими генералами он знаком, как ему ручку пожимали...

— Это он не врет. Это все правда, — сказал я. — И теперь опять ему будут пожимать...

— Хорошо, стало быть, мастерство свое знает... Тоже вот есть у нас столяр Андрей — золотые руки, а запьет — и прощай. Покойник барин тоже и с ним чего-чего только не делали. Никакой строгости не боялся. Сегодня накажут, а завтра — опять. Так уж их вместе всегда и наказывали…

Мы прошли весь двор и остановились у крайнего деревянного флигеля, рядом с конюшней. Из конюшни слышался смех, говор, ветерок доносил запах махорки. Собрались и болтают свои и приезжие кучера.

— Вы извольте немножко здесь погодить, я вперед пойду, может, добудимся, — сказал лакей.

— О нет, нет, не нужно. Вы меня только проводите; идти куда покажите...

— А вот-с... Пожалуйте. Это окошки-то у него.

Он дернул за ручку какую-то дверь; она отворилась, и я увидал маленькую, темную комнату аршин пяти в квадрате, низенькую, слабо освещенную одной сальной свечой. Меня обдало затхлым, кислым воздухом... Прямо против двери у противоположной стены стояла огромная, высокая двухспальная деревянная кровать с ситцевым пологом. Она занимала полкомнаты. Какая-то женщина отошла от стены и, поправляя на груди шейный платок, поклонилась нам.

— Иван Степаныч спит?.. Вы его супруга? — спросил я.

— Супруга-с, — отвечала она и уставилась на меня.

— Он у вас немножко, кажется, закутил, я слышал?

— Да-с.

Это была еще не старая женщина, но с ужасно изможденным, больным лицом. Довольно красивые глаза смотрели страшно усталыми и точно молили о пощаде.

— Это все у него пройдет... — бодро сказал я. — Опять примется за работу.

На кровати кто-то повернулся и тяжело вздохнул.

— Иван Степаныч... Иван Степаныч, — сказала она.

Ответа не было. Я опять попросил не будить.

— Вы мне его только покажите, — сказал я.

Лакей торопливо снял со стола свечку и поднес к кровати. Я увидал его... Он лежал совершенно одетый (в каком-то сюртучке) на «сделанной» кровати, то есть поверх одеяла (из кусочков). Голова на темной ситцевой подушке. Когда свет упал ему на лицо — я сделал невольное движение испуга. Совсем мертвец. Бледный, с темными кругами под глазами, с полуоткрытым ртом. Казалось, он даже не дышал...

— Иван Степаныч... барин... — опять позвала жена.

— Не будите же, ну, я прошу вас, — сказал я.

И прямо, чтобы удостовериться, жив ли уж он, я взял его руку и поднял... Она была теплая, но совсем как плеть.

— Жив, — проговорил я.

— Это что он бледный-то такой? Это он завсегда, как выпьет... А потом пройдет... — заметила жена.

На другой день утром мне сказали, что пришел живописец.

— Где же он?

— В передней. Сюда не идет...

В передней было много своих и чужих лакеев; при моем входе они все встали, вытянулись в ряд. Они стояли спиной к окнам, так что я не сразу увидал между ними живописца.

— Здравствуйте, пойдемте, — сказал я, когда наконец нашел его глазами.

Он неловко и как-то стыдливо взял мою руку, совсем не пожал ее и, осторожно ступая своими толстыми сапогами, чтобы не стучать, пошел со мною. Надо было проходить через зал, где лежал покойник. В зале, отойдя совсем уж на цыпочках несколько шагов от двери, он остановился, начал креститься и потом в пояс почти поклонился. Я не видал выражения его глаз: он их как-то держал все время опущенными, лицо скромно-серьезное.

Когда мы проходили гостиную и наконец вышли на террасу, он все оглядывал по стенам кругом.