Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

— Вы садитесь, пожалуйста, — сказал я ей. — Чаю что ж вы?

— Она не пьет, — сухо сказал ее спутник.

— Отчего же? Ну, молока не хотите ли? — предложил я.

— Нет-с, благодарим покорно, — отвечал он тоном, не допускавшим новых предложений в этом роде: дескать, нет, об этом что уж говорить...

Я отобрал бумаги и, подавая, сказал:

— Вот-с это.

Не отвечая мне, он проговорил:

— Липа, смотри.

Девочка приблизилась опять к столу и, приподнявшись на цыпочки, сверху вниз смотрела на бумаги, как обыкновенно смотрят, или, лучше сказать, заглядывают, в какую-нибудь пропасть, провал, бездну.

— Какие вам надо раньше? — опять спросил он.

— Все равно. Все вместе нам будут нужны.

— К какому сроку?

— А как успеете?

— Липа, смотри, — повторил он снова.

Прошло с полминуты в молчании.

— Завтра к двум часам, — мертвым, могильным голосом, вырвавшимся из страшно надорванной груди, проговорила девочка.

— Так скоро нам и не нужно, — сказал я. — Вы не особенно трудитесь.

— Это все равно-с, — отвечал он за нее. — У нее есть еще работа — не вашу, так другую изготовит сперва.

И, обратись к ней, прибавил:

— Верно разочла?

— Верно, — прошептала она.

Они забрали бумаги и ушли.

— Ну, знаешь, — сказал я приятелю, — он ее просто, должно быть, истязает. Нашел какую-то сироту без матери и истязает ее. Ты обрати на это внимание, скажи-ка об этом твоему «добрейшему» исправнику. Это ведь ужасно. Этого видеть просто невозможно... Гарпагон какой-то, и как он запугал ее...

— А я все смотрел на нее и на него, — сказал он, — и она непременно дочь его. Огромное есть сходство.

— Да это все равно.

— Что ж ты тогда поделаешь тут — дочь!..

Мы занимались с моими приятелем опять весь день, весь вечер и кончили довольно уж поздно. Ночь была тихая, теплая; луна высоко стояла в небе, освещая сонный городишко с его жалкими улицами, пустырями, площадью...

— Ты не хочешь спать? Пройдемся! — предложил я.

Не знаю почему, но эта девочка сейчас же пришла мне в голову.

«А что она теперь, спит или сидит за нашей работой и пишет?»

— Пойдем по этой улице — тебе ведь все равно? — сказал я.

— Конечно.

— Вот в конце этой улицы, во-о-он направо низенький домик с высокой крышей — там эта девочка и живет. Посмотрим, спит она или нет?

— Конечно, спит: все спят, весь город спит, — говорил приятель, посматривая на окна домиков. Мы шли по-уездному, как ходят в уездных городах, то есть посреди улицы.

Мы подходили к домику, нас интересовавшему; в окнах, казалось, было темно.

— Спят, разумеется. Это только мы с тобой не спим, — опять повторил мой спутник.

— Нет, вон огонь, — сказал я, когда мы подошли ближе, — только не в этой комнате, не на улицу, а туда, вглубь.

Мы проходили мимо домика и вглядывались в его окна.

— Да, не спят. Оба не спят... Только, кажется, не пишут, а едят что-то.

Мы прошли шагов двадцать дальше и повернули назад.

— Пойдем теперь по тротуару — посмотрим хорошенько, что они в самом деле делают, — продолжал я.

Мы перешли на тротуар, подошли к окнам и приостановились на ходу, заглядывая в них.

Девочка в это время встала, отерла губы своими большими руками — на столе валялись какие-то обрезки, куски, подошла к нему — он сидел к нам спиной — и, нисколько не стесняясь его, без малейшей даже робости, скорее даже приятельски-покровительственно, как любят это делать дети с большими, показывая, что они взрослые, обняла его кругом шеи, коснулась его лица — должно быть, поцеловала — и, опять выпрямившись, рукой, которой она обнимала его шею, начала тихонько гладить его по голове.

Мы только переглянулись и пожали плечами.

В этот момент он начал подниматься со своего места и встал, потягиваясь и поднимая руки, расправляя их.

Мы отошли от окна.

— Что же это такое? — спросил приятель, с недоумением смотря на меня.

— Я уж тут ничего теперь не понимаю. Это...

Мы даже остановились с ним, отойдя от домика шагов десять.

— Да что ты думаешь?

— Я, право, и придумать ничего не могу, — сказал я.

— Да для чего ж ей было притворяться тогда... перед нами-то, что она его боится?

— Не понимаю... Впрочем, ведь она на нас с испугом-то смотрела, а не на него, — сказал я.

— И на него... все равно.

Мы пришли домой, улеглись спать.

Утором к нам явился с визитом исправник. Пришлось угощать его закуской, пришлось опять пить. Мы тоже должны были, по обычаю, удерживать его, когда он собирался уходить, и досидели так с ним до двух часов, когда пришла девочка со своим патроном и принесла готовые и переписанные бумаги.

— Здравствуй, Иуда Васильевич! — как-то радушно-добродушно воскликнул исправник, увидав их. — Здравствуй, Липа. Сработали? Да я знаю, вы — молодцы оба.

Вошедший человек остановился, сделав лишь несколько шагов в комнату. Девочка стояла рядом с ним, несколько отстав от него.

— Покажите-ка! — попросил исправник у меня бумаги, которые протянул мне чиновник.

Я дал их ему.

— Хорошо... Хорошо... очень... — повторял исправник, переворачивая листы и внимательно осматривая их. — И знаешь, Иуда Васильевич, что я тебе скажу? Мельче она еще лучше пишет.

На столе стояли закуски, вино, я и мой приятель стали опять их потчевать. Исправник присоединился к нам.

— Да выпей... Ну что тут... чего тут стесняться? — говорил он.

И, обращаясь к нам, добавил:

— Я вам, господа, рекомендую его и на будущее время. Во-первых, доброе дело, они люди небогатые, и потом — человек-то он хороший. Ведь если вам его историю рассказать — не поверите: это целый роман! Он по-настоящему-то писарем разве должен бы был быть? И-и!.. Это целая история, да еще какая! И в романах-то редко такую найдешь. Тут вот у нас, под самым городом почти; есть село Ровное, — вот где стан теперь, — это его, по-настоящему-то, должно бы было быть... Наследник-то настоящий ведь он...

— Да позвольте! — припоминая все вдруг, почти воскликнул я. — Да ведь мы с вами... Лысогорский. Василий Прокофьич, — вы знали его?..

— Сын его!.. Да как же!.. Это такая история. Да вы разве слыхали о ней? — кричал исправник.

— Вы знаете, я у тетушки Раисы Павловны в Ровном был, когда вы родились, — сказал я, беря Иуду за руку. — Я даже некоторым образом претерпел за вас... Как же, это целая история, я помню, была... И потом я вас, маленького, двухлетнего видел. Тетушка к нам приезжала с вами. Больше, скажу вам, помню: помню, как я еще у тетушки прощения вашей матушке выпрашивал. Она хохотунья ужасная была, и тетушка ее за это на колени все ставила, а мы с сестрой прощения за нее все просили... И та, бывало, прощала. Это в день раз по пяти бывало... Вот не ожидал-то!

Я уж прямо потащил его усаживать к закуске, подошел было и к Липочке, взял и ее за руку.