Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

— И знаешь, он неузнаваем — просто переродился точно. Шумит, кричит на народ...

— Очень возможно.

— Марфуша такая же, как и была, только еще толще, кажется, стала.

— Разумеется. И это так и должно быть, — соглашался отец.

— Мама, а ты видела этого... ее сына? — спросил я.

— Видела. Мальчик как мальчик.

— И так его и зовут Иудой?

— Когда имя ему такое дали. Есть же такой святой. Это все вздор.

Прошел еще год. Я был уж в гимназии, в нашем губернском городе. За мной прислали к концу экзаменов лошадей, и я на другой день должен был ехать. Кучер, приехавший за мной, принес мне в пансион — я жил в пансионе и ходил в гимназию — письмо от матушки.

— Все здоровы? — спросил я кучера, радостно выбежав к нему в переднюю.

— Слава богу-с, — объявил он.

Я читал письмо, расспрашивал его, опять принимался за письмо и опять начинал его расспрашивать.

— Как мне ехать, тетенька приехала к нам, — сказал он между прочим.

— Как? Тетя Маша?

Я думал, он говорит про нашу любимую тетку, но он сказал:

— Нет-с, Раиса Павловна.

— Да-а-а?..

Я удивился. Я не помню даже, когда она у нас была. Говорят, прежде она бывала, но потом, на моей нам яти, я этого не помню.

— И надолго?

— Не знаю-с.

— Одна она приехала?

— Одне-с... Вот-с только с воспитанником-то своим.

— Ах, с этим... с Иудой-то?

— Точно так-с.

Я помню, мне ужасно захотелось увидеть его, застать еще Раю у нас с ним. Я начал расспрашивать, не знает ли он, зачем она приехала, не слыхал ли, на сколько времени, и проч., но кучер ничего мне не мог объяснить.

Я ее, однако ж, застал. Она была еще у нас, когда я приехал. Я увидел ее и не узнал — до того она переменилась. Это была совсем седая старуха с упорным, задумчивым взглядом, со сдвинутыми, серьезными бровями.

Она очень сухо, как бы совсем не о том думая, поздоровалась со мною, то есть поцеловались мы с ней, и она меня даже ни о чем не спросила.

В детской, куда я пошел здороваться с няньками и прочими старухами, всегда в изобилии наполнявшими наш дом, я увидел какую-то женщину, не нашу, с ребенком на руках.

— Это кто? — спросил я у няньки.

— А это вот и есть... — ответила она.

— Иуда? — тихо проговорил я.

— Да-с.

Я подошел к мальчику и с любопытством стал смотреть на него.

— Не бойся, зачем же боишься? — уговаривала его женщина, державшая его на руках.

— Ведь это Марфушин сын?

— Да-с.

— А она где же?

— Она дома-с.

— Как же вы его зовете? — спросил я опять у женщины.

— Да так-с... Дюдей зовем...

— Дюдя! — позвал я его.

Мальчик посмотрел на меня и опять повернулся к плечу своей няньки.

— Никого ведь не видит... дичок совсем... не привык к чужим.

— Дюдя, поди сюда, посмотри на меня, — позвал я его еще раз, но он упорно уцепился за плечо ее и не хочет повернуться...

Рая, как оказалось, приезжала к нам прощаться. Нашелся у нее наконец покупатель, которому она решила продать Ровное.

Она что-то долго беседовала по вечерам в кабинете с отцом и матушкой и прожила у нас еще с неделю уже при мне.

Я узнал также, что она хочет уехать и поселиться в каком-то монастыре и будет воспитывать там и Дюдю, которого все и у нас уж так называли.

Я не знаю, что это за совещания по вечерам у нее были с отцом и с матушкой, но, кажется, все по поводу того же самого, то есть продажи имения: они ей отсоветывали продавать его, а она стояла на своем — продать и уехать в монастырь.

Так с этим она и уехала.

На другой год, когда я был на каникулах в деревне и когда зашла как-то речь о Рае, она, оказалось, была уже в монастыре.

— А Дюдя где?

— С ней же, — ответили мне. — Она его воспитывает.

— А Марфуша?

— Она в городе живет.

— И Василий Прокофьич?

— И он тоже. У них свой домик там... Рая им купила.

— Все устроилось хорошо, — сказал отец.

После этого лета я все реже и реже слышал о Марфуше, ее сыне и Василии Прокофьиче. Рая давно умерла, и с ее деньгами случилось какое-то странное происшествие. Официально и досконально было известно, что деньги она все держала при себе в каких-то билетах, а между тем, когда она умерла, у нее оказалось всего-навсего что-то около тысячи рублей, билеты куда-то исчезли...

Я помню, об этом тогда все говорили, удивлялись, было даже что-то вроде следствия, но все это так и кончилось ничем.

— Так и должно было кончиться, — говорил отец. — Это всегда так бывает, и этим всегда кончается.

Считали, куда она могла девать деньги, сколько она, по словам монахинь, пожертвовала на монастырь, но это все-таки была далеко не та цифра, которая хоть сколько-нибудь походила бы на действительность.

О Дюде, то есть об Иуде, были такого рода сведения: он в Москве, учится в гимназии, но очень плохо, — совсем тупой мальчик.

— Кто же за него платит?

— А это она внесла за все время вперед за него. Это она еще при жизни сделала. Она и духовную оставила все ему. Вот только денег-то не нашли. В этом и вся беда.

О Василии Прокофьиче пришло наконец известие, что он умер. И только.

О Марфуше — что она пьет и, кажется, собирается замуж за какого-то чиновника.

Прошли годы. Много лет прошло с тех пор — лет двадцать пять прошло. Старики умерли, молодые сделались стариками, а те, кто были тогда совсем еще детьми, смотрят теперь уж серьезными и солидными людьми, которые, когда рассказывают про то, что тогда было, только слушают и улыбаются: да полно, дескать, так ли? Это что-то почти невероятное вы рассказываете... Утешение здесь, впрочем, в том, что в свое время и их будут так же слушать и будут то же самое думать, когда и они будут рассказывать про это свое время.

Года три назад мне пришлось довольно долго прожить в нашем уездном городе. Из старых знакомых никого уже не было, и я, дожидаясь кого мне нужно было, по целым дням просиживал у окна на постоялом дворе, где я остановился.

Моя комната была угловая. Одна сторона выходила на улицу, и я мог видеть ее всю вплоть до того конца ее, который оканчивался прямо полем. Окно другой стороны выходило на площадь — огромный пустырь, поросший травой и всяким бурьяном; посредине этого пустыря стояли присутственные места и двухэтажный, с колоннами, с решетками на окнах, большой каменный дом — городской общественный банк, за год или за два перед тем расхищенный.

Дом этот скучно стоял с заколоченными окнами, без всякого дела, точно оплеванный и выставленный на позор, и только мешал виду из моих окон на монастырь, великолепно раскинувшийся по той стороне реки, за площадью в обширных садах, со всех сторон его окружавших. Я поэтому готов был проклинать этот пустой дом.

Но он, и кроме монастыря, мешал мне еще видеть, как сходятся и расходятся чиновники из присутственных мест.