Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

После этой сцены гувернантка, проникнутая важностью события, как-то сосредоточенно и серьезно молчала, стараясь не смотреть на нас, и для этого усиленно глядела на окна возка, совсем замерзшие и залепленные снегом.

Я несколько раз начинал говорить все по поводу того же, начинал, но дальше двух-трех фраз не шло. Я это делал случайно, в виде оправдания себя. Говорил, что я тут во всем ничуть не виноват — это не моя вина, что я все слышал. Меня уложили спать и потом, когда я заснул, пришли, начали чуть не кричать, разбудили меня, начали бог знает что говорить — и я же теперь виноват во всем этом!

Но гувернантка усиленно сдерживала себя, чтобы не отвечать мне и тем не раздувать неприличного разговора еще более.

Нянька смотрела на меня и только покачивала головой, тихонько вздыхая.

Я попробовал было завязать с нею разговор, и она было поддалась, но гувернантка остановила ее:

— Устинья... Что вы ему отвечаете? Для чего это? Пускай... Приедем ужо, я все и расскажу...

— Что ж вы расскажете? — спросил я.

Она с горьким упреком посмотрела на меня, усмехнулась и опять стала глядеть в замерзлые стекла.

— Я не боюсь, я не виноват, — продолжал я уже сам с собою. — А что до тети Раи, то я ее терпеть не могу. И папа ее терпеть не может. И все ее терпеть не могут.

— Вы замолчите? — не вытерпев наконец, спросила гувернантка. — Вы забыли, о чем вас просила мамаша, когда мы уезжали?

— Она просила не шалить.

— Она просила вести себя как следует и слушаться, — поправила гувернантка. — А вы что делаете? Рассказываете здесь разные гадости, я вас останавливаю, а вы всё продолжаете. Это называется прилично себя вести и слушаться? А? Как, по-вашему?

— Извольте, я не буду говорить, — сказал я. — Я не знал, что говорить то, что вы же сами говорили, неприлично.

— Вам говорят, что это не то самое. Вы не поняли или не расслышали и спорите, уверяете, что это так, стоите на своем... Это называется, по-вашему, слушаться?

— Да не мог же я ошибиться? — опять вскричал я и начал, приводить на память — кто в том разговоре, тогда ночью, говорил. — Вот это мама сказала, это вот вы, это Евпраксеюшка, — говорил я.

Гувернантка злобно слушала и только все повторяла:

— Ну, дальше... дальше... очень хорошо... очень хорошо.

— Да уж это я не знаю, хорошо это или нет, но только все это вы же сами говорили.

— Ну, довольно, довольно...

— Это — извольте.

— Это вам давно бы надо так сделать. Как только я вас остановила в первый раз, вы и должны были замолчать.

В возке у нас водворилась наконец тишина. Мы долго ехали молча, почти до самого того села, которого название я позабыл, — где мы обыкновенно всякий раз выходили, Иван доставал закуски, их мы ели, а этим временем кучер и форейтор поили из больших ведер лошадей, и мы скорей опять садились в возок и опять ехали уже вплоть до дому, нигде не выходя уж и не останавливаясь.

Опять и этот раз мы с сестрой взобрались на лавку, что шла на постоялом дворе вдоль стены, и пока Иван принес и развертывал пирожки, жареных цыплят, яйца и прочие закуски, мы ходили с ней по этой лавке и рассматривали лубочные картины — кота, генералов, змия и проч.

— Вот посмотри, — тихонько сказала мне сестра, — она на тебя нажалуется маме, как та приедет.

— Пускай. Я что ж говорил? Это она говорила.

— Ну, посмотри.

— Пускай.

— Ты видел, у нее даже кончик носа позеленел. Не белый, как всегда это у нее делается, когда она разозлится, а теперь зеленый, — говорила сестра.

Отец был изумлен и даже почти как будто испуган, когда вечером мы приехали домой. Он встретил нас на пороге из зала в переднюю и, не видя матушки, обвел нас всех глазами и остановился с неоконченным вопросом:

— А где же?..

— Я вам сейчас все объясню... Она поручила мне передать вам... — начала Анна Карловна.

— Она здорова?

— О да.

Отец поцеловал нас; нас повели раздеваться с сестрой в детскую, а он сел с Анной Карловной в гостиной, и та, не снимая капора, разных косыночек и шарфиков, принялась ему рассказывать обо всем, что там случилось.

— Ну, очень рад. Доездились наконец. И что там забыли? Для чего это надо было туда ехать? Удивительная необходимость! Сумасшедшая, конечно. Я всегда говорил. Дура, и злая притом. Еще слава богу, что она их не испугала. Уродами могли бы сделаться. Доездились. Очень рад, очень рад...

Он подозвал нас к себе, посадил одного на одну коленку, другую на другую и все еще с волнением спрашивал:

— Ну что, вы не озябли? Она вас не перепугала?

— Ничего, — отвечали мы.

— Только этого еще недоставало.

— Она ужасно злая, отвратительно это, — сказал я.

— Вы видите, — сказал отец, обращаясь к Анне Карловне, — вот и он это понимает...

И потом продолжал уже как бы один, с самим собою:

— Доездились. Дети — и те понимают ее, кто она такая, а мы всё не можем ее разгадать. И для чего это было нужно туда ехать? Я не понимаю — для чего?

— Неужели она его и в самом деле окрестит Иудой? — спросил я.

— Что такое? — не понимая меня, спросил отец.

Я повторил вопрос.

Он обратился к Анне Карловне.

— Да... она ни за что не соглашается... ее все упрашивали-упрашивали — ни за что... И знаете, как начнут ей об этом говорить, сейчас с ней дурно и обморок... — подтвердила Анна Карловна.

— Ну да. От злости, — сказал отец. — Ведь это одна злоба и ненависть. В ней ничего, кроме тупости и злобы, нет. Это идиотка... И злая, бессмысленно злая...

Я торжествовал, смотрел на Анну Карловну. «Что ж, дескать, это, ну что: разве я не правду говорил? Ведь правда. По-моему же вышло. Стало быть, я не ошибался же, когда говорил, что слышал все и знаю?..»

Она взглядывала на меня и делала нарочно равнодушное и безучастное к моему торжеству лицо: дескать, погоди еще торжествовать, ведь это только еще отец... А вот что скажет мать, когда она приедет.

Но для меня было уж достаточно и того оправдания, какое я получил, и в словах отца. О матушке я пока и не думал даже. Это еще пока впереди. Я так далеко в будущее и не заглядывал.

— Ну, а как это было, как это было? — расспрашивал он. — Я думаю, у этой дуры и дом не топлен?

— О нет, тепло, — отвечала Анна Карловна.

— Вы где же спали? — продолжал он.

— Я спал в этой комнате, знаешь, возле дядина кабинета, — сказал я.

— На диване?

— Да.

— Не видали они этих ее притворств-то, обмороков-то этих? — опять спросил отец у Анны Карловны.

— О нет. Она наверху, а вниз и не сходила.

— Да ведь и вы были наверху с ней?

Он указал головой на Соню.

— Да ведь мы наверху только спали.

— Внизу все тихо было?

— Только ночью всё ходили... доктор приезжал, — опять сказал я.

Анна Карловна с упреком посмотрела на меня. Вот, дескать, невозможный-то ребенок. Не может промолчать.