Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

— Знаю, знаю, — с видом опытного знатока перебил я его. — И что ж?

— Ну, и она должна танцевать перед ним. Он садится на турецкий диван, а она в этаком костюме танцует.

Я помолчал и спросил, растравляя в себе больное чувство:

— А она его любит?

— Наверно! — не допуская сомнений, воскликнул Лукаянов и добавил при этом: — Ведь дядя Граша красавец, во-первых, и, потом, он так играет на гитаре и так поет, что его без слез слушать никто не может. За это все в него ведь и влюбляются...

Я ни одним намеком не показал Лукаянову, что знаю его тетку Катерину Степановну Доможирову, то есть эту «рыбачку-русалочку» Кити.

Неожиданное открытие, что Лукаянов родственник Доможирову, конечно сблизило меня с ним еще более.

Лукаянов охотно рассказывал мне о своих родственниках, с интересом слушал мои рассказы о Емельянинове, об его актерах, актрисах, танцовщицах, о театре, обо всем этом, но чтоб это все занимало его особенно, захватывало, как меня, — нет. Он даже несколько раз с недоумением и как-то, странно, спрашивал меня, отчего это я так живо, принимаю к сердцу все относящееся к этой истории, то есть к похищению его дядями емельяниновских актрис или танцовщиц, и почему это так меня возмущает сам Емельянинов. Я ему отвечал на это, что Емельянинов противная личность, отвратительного вида старик, разоритель своих крестьян, что вообще вся эта история, как и сам Емельянинов, возмутительны и характерны и что как же этим не интересоваться. Я даже пускался по поводу этого в рассуждения о предстоящем освобождении крепостных, о чем тогда с каждым днем говорили все громче. И он продолжал оставаться у меня в полном неведении относительно моего романа с женой его дяди.

Великим постом этого года дворяне собирались для выборов в комитеты по улучшению быта помещичьих крестьян [75], то есть, проще говоря, для обсуждения условий, на которых, по их понятию, лучше всего можно было освободить крестьян, — слухи о воле переходили в действительность. Теперь уж никто больше не сомневался, что с крепостными придется расстаться. Весь вопрос был только в том, как это произойдет, то есть как наивыгоднейшим образом это устроить, и если можно, то хоть сколько-нибудь затянуть развязку этого дела. С этой целью готовились выбрать в комитеты и в разные депутации людей, во-первых, несомненно преданных дворянским интересам, то есть самых, значит, мрачных и упорных крепостников, и потом людей со средствами и со связями, так как предполагались поездки их для ходатайств и всяких влияний в Петербурге и проч.

Вопрос был важный и большой для всех, и потому съезд дворян был огромный. Можно сказать, что почти все дворяне губернии съехались в губернский город. Приехали даже те, которые не ездили никогда ни на какие выборы и съезды и безвыездно сидевшие уж лет по двадцати и по тридцати в своих деревнях, все самые дряхлые старики, давным-давно устранившие себя от управления своими имениями, передавшие их своим сыновьям, — и те даже захотели быть на этом собрании и приехали, чтобы сказать свое опытное и веское слово о равномерности и непригодности предстоящей реформы...

Не только все гостиницы, постоялые дворы, все частные даже квартиры были заняты, так как у каждого был хоть кто-нибудь знакомый в губернском городе, и как же бы он не пустил приехавшего издалека и по такому важному делу помещика? Город нельзя было узнать; оживление в нем было небывалое. К тому же, особенно кто были со средствами или могли рассчитывать на хорошее помещение, приехали с женами и даже семействами.

Приехали, разумеется, в это собрание и мой отец и отец Лукаянова, и в первый же праздник, даже накануне, взяли они нас к себе в отпуск. Новостей всякого рода мы наслушались тут множество. Но самая важная новость для меня была, во-первых, та, что приехал на собрание и Емельянинов и что его наверное выберут в какую-то депутацию, или куда там, как человека, несомненно преданного истинным дворянским интересам, богатого и со связями, и потом, что тут приехали также и два брата Доможировы, один из них даже с женой. Я не знал только который. Это последнее обстоятельство — предположение, не младший ли это брат с женой своей, «рыбачкой-русалочкой» Кити, — положительно поглотило все мое внимание, все мои помыслы, я ни о чем другом не думал, ни до чего мне не было дела.

В воскресенье вечером, когда мы собрались из отпуска опять все в пансион, я узнал от Лукаянова, что это дядя Граша приехал, и с ним и его жена. Он рассказал мне, что видел даже ее, так как дядя остановился вместе с его отцом. И опять: «Она славная!» Я расспросил его обо всех пустяках, относящихся до ее приезда, долго ли они тут проживут, и проч., и проч. Я не знаю, как мне хотелось ее видеть, смотреть на нее, говорить с ней; но я и мысли не допускал об осуществлении этого на деле. Я понимал, знал, что я мог бы в следующий же отпуск приехать под каким-нибудь предлогом к Лукаянову и там, конечно, увидал бы и ее. Но у меня никогда не хватило бы духу на такую смелую выходку, я бы сконфузился, растерялся и убежал, если бы меня и насильно привезли к ним и представили ей. Мне хотелось увидать ее так, чтобы никто, решительно никто нас не видал и никто не слыхал бы того, что мы будем с ней говорить, как буду я ее упрекать и как она будет оправдываться...

Случилось, однако, все это, то есть наша встреча, на другой же день, и притом очень просто. Мы только что пришли из гимназии, пообедали и гуляли в зале, когда дежурный вдруг закричал:

— Лукаянов! К тебе дядя приехал.

Я гулял в это время, разумеется, с Лукаяновым. Дежурный не разглядел нас и крикнул громко, когда мы были от него в каких-нибудь трех-четырех шагах. Лукаянов не успел еще оставить меня, — мы ходили, гуляли обыкновенно, положив друг другу руки па плечи, — как в дверях зала показался высокий, красивый мужчина, сильный брюнет, с видной и стройной дамой. Я как увидал их, остолбенел, не двигался с места. Доможиров с женой поздоровались с племянником, остановились, болтали и разговаривали с ним, не проходя дальше, в приемную. Они стояли от меня в нескольких шагах. Все товарищи продолжали гулять, ходить по залу, разговаривали, никто не обращал внимания на приехавших к Лукаянову родственников; один я только стоял и почему-то смотрел на них, не будучи в состоянии оторваться, все позабыв.

Наконец я пришел в себя, очнулся и только хотел было бежать, как Лукаянов позвал меня, взял за руку и начал представлять меня тетке и дяде, говоря им, что я самый лучший его товарищ.

Что в это время было со мною, что я перечувствовал, я не берусь описывать. У меня и сердце билось так сильно, что я, казалось, слышал, как оно стучит, и слезы — не знаю уж, радостные или от горя, — подступили к горлу и душили меня. Что я говорил, отвечал им, я и тогда, разумеется, не помнил и не знал. Но я все-таки заметил, поймал ее взгляд, по которому увидал, что она если не совсем узнала меня, то есть не совсем уверилась, что я именно тот, в матросской куртке и фуражке, с которым тогда, на «празднике Венеры», и проч., и проч., то, во всяком случае, она припоминает, не может только припомнить и догадаться, где и когда видела и познакомилась со мной.