Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

Я обошел весь сад, прошел по той дорожке, по которой я в таком блаженстве гулял с «рыбачкой-русалочкой», даже посидел на этой же самой скамейке, на которой сидел тогда с ней, дошел до «храма Венеры» на конце сада. Он стоял теперь заколоченный досками, но в щели я все-таки увидал статую богини и перед ней жертвенник, на котором мы тогда приносили жертвы — клали цветы. Постоял я и перед террасой, на которой мы после всего этого ужинали тогда, и с странным каким-то чувством оставил сад...

Дом был заперт, ключи были в конторе или у бурмистра. Провожавший меня дворовый человек предложил сбегать отыскать конторщика и попросить его отворить дом.

— Нет, не нужно, спасибо! — сказал я.

— Барин уехали за границу и когда будут — неизвестно, — рассуждал, провожая меня, дворовый человек.

— Скоро теперь, — сказал я ему в утешение.

— Писать они разве изволили кому-нибудь?

— Нет. А так...

— Действительно, здесь у нас так все говорят...

И он было замялся.

— Что говорят? — переспросил я.

— Насчет... освобождения... Когда, говорят, освободят...

И опять замялся.

— Так ваш барин и приедет?

— Точно так-с. Говорят так: если все, говорят, будет благополучно, тогда сейчас приедут, вернутся...

Прошло с лишком три года, три томительных года в жизни русского терпеливого народа, пока наконец воля была ему объявлена.

Воля, то есть Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости [76], объявленная в Петербурге в субботу на масленой, в провинции, особенно по деревням, объявлялась долго, в разное время, так что можно было одному и тому же человеку поспеть видеть это объявление в нескольких местах.

Я, например, видел объявление воли в трех местах, строго говоря, даже больше: в Петербурге, потом в нашем городе, у себя в деревне и еще в двух местах по дороге, когда я ехал домой.

Железных дорог тогда почти еще не было, и приходилось ехать на лошадях. Весна в тот год, по крайней море в нашей стороне, была ранняя; пригревы, паводки начались с первых чисел марта; луга, овраги и мелкие стенные речки тоже прошли живо, друг за другом, скоро тронулись и большие реки.

Мне надо было во что бы то ни стало поспеть в деревню не позже пятнадцатого марта, и потому я ехал, невзирая ни на какие преграды, препятствия, каждый день все с новыми и новыми приключениями. Но время тогда было веселое: все ожило, ожидало, надеялось, к тому же и сам и был молод, полон сил, бодро смотрел на будущее и ехал, не замечая неудобств, препятствий, нимало не жалуясь на них, скорее даже радуясь всем этим приключениям, так как они давали простор для самых разнообразных интересных наблюдений. Сцены, и все на подкладке ожидаемой воли, следовали одна за другой, и все, что бы там ни говорили, благодушные и без малейшего признака ожесточения или раздражения...

На одной из станций, уж близко от нашей деревни, — я ехал с казенной подорожной, — скопилось много проезжающих. Все требовали себе лошадей, никто не хотел ждать. Станционный смотритель — теперь уж вымерший тип — метался от одного к другому, объяснял, доказывал, уверял, убеждал, божился, что лошадей нет, а те лошади, которых проезжающие видят, только что пришли, устали после такой дороги, и надо же дать им хоть сколько-нибудь отдохнуть.

От нечего делать, благо, к тому же, выдался теплый, с пригревами денек, проезжающие не сидели на станции в комнатах, а собрались на крыльце, разместились на перилах, на разных скамеечках, кадушках и проч, и вели разговоры, спорили, жаловались на беспорядки, смеялись и проч.

Мне, как последнему из прибывших, приходилось долго ждать; к тому же, я был утомлен ездой с прошлой станции. Я велел поставить себе самовар и пошел внутрь станционного дома. Там, в единственной большой комнате для проезжающих, на казенном желтом диване, какие обыкновенно бывали на почтовых станциях, лежала, подложив под голову подушки в дорожных наволочках, совсем одетая барыня, по-видимому еще молодая, — она лежала лицом к стене, так что, собственно, лица ее я не видал, — очевидно, проезжая жена, сестра, дочь кого-нибудь из заседавших и беседовавших на крыльце. Я думал, что она спит, и, чтоб не разбудить ее, тихонько прошел в конец комнаты, примостился там в креслах и стал ждать самовара. Но она не спала, старалась, может быть, заснуть, но не спала.

Вскоре пришла оттуда, снаружи, ее горничная или какая-то дворовая женщина и начала ей говорить, что наконец дошла и до них очередь: сейчас станут запрягать их возок. Барыня при этом повернулась на спину и усталым, убитым голосом проговорила:

— Господи! Как подумаю, что нам еще семьдесят верст ехать до Доможировки, страх берет. Ведь этакая если и дальше там дорога, мы завтра до дому не доберемся.

Дворовая женщина или горничная ободряла ее, уверяя, что завтра они уже наверное к обеду будут дома.

— Евграф Васильевич теперь с ума небось, сходит, — продолжала барыня, — как это он одну меня пустил... и потонули-то мы теперь... и чего-чего!..

«Горничная ее успокаивала, но барыня, не обращая на нее внимания, продолжала:

— Теперь воображаю, что такое у нас. Это волю объявляют, меня нет, и он как сумасшедший теперь там один.

Наконец барыня и ее горничная решили, что пора собирать вещи, одеваться, так как сейчас лошади будут готовы. Барыня поднялась с дивана. Удивительно знакомым показалось мне ее лицо, хотя оно было заспано, смято. Где я ее видел? Она мельком посмотрела на меня, прищуриваясь и поправляя рукой волосы на голове; потом стала надевать теплые вещи, одеваться в дорогу.

— В Доможировке реки у нас теперь уж прошли, я думаю, — опять начала она.

«В Доможировке! — вдруг припомнил и сообразил я, — Боже мой, да неужели это «она»?» Я начал вглядываться: «она»! Но от нее, от той, какой она была тогда, как мало осталось... Или это я ее, тогдашнюю, сохранил в памяти неверно и неверно себе представлял... Я припомнил, какой я видел ее потом уже, в гимназии; она изменилась уж и тогда. Но что сделалось с ней за эти три года теперь!.. Это была пухлая, вялая, наверно очень добрая женщина, любящая мать, домовитая жена, удивительно типичная по фигуре, по манерам, по разговору помещица.

Наконец она и женщина при ней оделись, собрали свои вещи, картонки, чемоданы, мешки, пересчитали их и пошли на крыльцо смотреть, скоро ли будут готовы лошади. Я тоже вслед за ними вышел на крыльцо.

Там она, госпожа Доможирова, стояла и не спеша, своим ровным, спокойным голосом разговаривала о дороге с кем-то из проезжающих, все еще сидевших и стоящих на крыльцо на солнечном пригреве.

— А вам, сударыня, далеко еще ехать? — спрашивал ее собеседник.

— Да нам еще верст семьдесят до дому будет, — отвечала она.

— В имение свое изволите ехать?