Михаил Пришвин - Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком

Еще один лесной купол, еще один поваленный крест. Просека. Кордон.

Лес разбегается в стороны. Зеленые, синие, желтые полоски полей. Лесная темная деревня Березовка.

Христолюбец Павел Иванович встречает нас недоверчиво. Михаил Эрастович, мой проводник, хоть и знакомый его, но молод, мало знает про божественное, ему не очень доверяют. Павел Иванович темно-желтый, как переплет староверской книги. Старуха обманчиво ласковая. Дочка Аннушка белая, белая, глаза большие.

Мы говорим про Краснояр, показываем священные остатки. Пергамент разглаживается; приносят закусить хлеба и квасу.

Нас провели бы к Петрушке. Но вот это яйцо. Обыкновенное куриное яйцо выскочило у меня из сумки и покатилось по полу. Был Петровский пост. Яйцо в руках основателя нового Красноярского скита мелькнуло, как рог антихриста или кокарда чиновника.

Но ничего нельзя было заметить на лицах хозяев. С ласковой улыбкой проводила хозяйка на крыльцо и как ни в чем не бывало рассказала нам путь: до Усты тропинка, у реки душегубка, переправимся – кордон; от него в правую руку лежит дуб, черный, с Ноева потопа лежит; по дубу перейдем ручей – и на болото; а по болоту версты две до леса, в лесу грива и на ней живет Петрушке.

По лицу старухи ничего нельзя было заметить. В русском человеке иногда глубоко запрятана внутренняя жизнь. Но злое предчувствие пошло с нами в пустыню, дурные признаки встречались на каждом шагу. Чуть не утонули на душегубке. Поскользнулись на Ноевом дубу. На болоте, на лавах, рухнуло под нами бревно. А перед самой лесной гривой, где стоит новый скит, встретила нас непроходимая тонь.

– Пётрушко! – кричим мы на ту сторону.

Никто не отзывается. Ворон кричит.

Где тропа – неизвестно. Но делать нечего: разделись, перешли, вытерлись папоротниками. На лесной гриве высокие ели и сосны, дикие розы, ландыши. Так тихо, что сосны оживают: мы идем вперед, они назад.

Первая избушка под сосной мне показалась большой муравьиной кочкой. Потом другая, третья, все шесть кругом, глядят в одну точку, как в древних селах. В середине круга – навес, под ним лавки и костер от комаров. Это приемная.

Прежде всего к дыму. Купаемся в нем, исцеляемся от злых укусов комаров и слепней.

Никто не выходит из келий. Безмолвно. Кошка белая прокралась в кусты и почти испугала.

Почему же никто не выходит?

И вот тут-то вспомнили про грешное яйцо. Не послали ли вперед нас гонца? Быть может, все разбежались?

– Господи Исусе Христе, – стучимся мы под окно. Стучимся под другое, под третье, обходим все шесть келий – молчат.

Дым от костра, спокойный, тяжелый, устраивается там, на верхушках сосен, сторожит пустыню, глядит сверху: что мы будем делать?

А мы, сильно нагнувшись, почти вползаем в одну келью. Тут комаров! Свист, вой. В стене мы замечаем пучок длинных самодельных серных спичек. Зажигаем одну, другую. Вся келья наполняется дымом.

На полу кусок полотна, свернут пологом. Не спит ли кто-нибудь там? Нет.

На полках возле печи самодельная деревянная утварь, как у Робинзона Крузо. Черный котелок над лучинками. На других полках много огромных книг.

Мой спутник не очень церемонится, вытаскивает из одной заложку и читает: «Пустыня! О прекрасная мати, прими меня в тихость свою безмолвную, в палату лесовольную».

Присели на лавку. Заглянули в оконце. Опять ворон кричит. Комары воют. И чуть-чуть березки верхушками шумят.

– Ну и житье! – сказал мой проводник.

– Житье безмолвное, – ответил я ему.

В другой келье то же самое. Везде то же самое.

Вышли на кладбище. Тут две свежие могилы в срубах. Между ними на подставке вроде пюпитра лежит развернутая священная книга. Значит, только что читали.

Конечно, попрятались. Яйцо напугало христолюбцев, послали гонца сухим путем, нам указали болото – вот и все.

– Мы их поймаем, – шепчет Михаил Эрастович. – Они тут же где-нибудь за соснами стоят.

Мой спутник для науки готов на все: даже ловить своих одноверцев. А мне так ясно вспоминается зеленый переплет читанной в детстве страшной книги: «Охота за черепами». Где-то в сибирских лесах одни люди с ружьями ищут других, безоружных, убивают их и получают деньги за череп.

– Не нужно, – прошу я.

Но проводник мой не шутит с наукой. Ради нее он бросил свое дело. Нет. Так, ни с чем, он не уйдет.

– Вот, – шепчет он, отойдя немного в лес, – тут будем ждать. Они сейчас выйдут. Они за соснами стоят.

Ложимся в траву, как настоящие охотники за черепами. Кусты шиповника, дикой малины, множество ландышей, желтеющих, но еще пахучих. Потихоньку я собираю букет и шепчу спутнику, что такой в Петербурге стоит двугривенный. И как это его удивляет! Он тоже принимается собирать. Еще на двугривенный, еще на двугривенный, на рубль, на два. Невозможно остановить товарища. Ползает. Букет огромный. Запах сильный. На мгновенье кажется, что лежим мы где-то на юге, на высокой горе, залитой солнцем, покрытой душистыми азалиями.

В северных лесах часто бывают такие южные откровения. И потому это, что сосны, и ели, и вереск, и мох в глубине своей нерадостной души вечно грезят о юге. Их жизнь – сон и мечта о невидимом.

Курится костер, свивается дым огромным хвостом. Отделился от сосны пустынник в синей самотканой одежде, в берестовых лаптях. Шагает неровно, будто только что учится ходить поверх земли. Тихо крадется к костру, озирается. Сел на лавку, окунул голову в дым, исчез в нем.

– Пётрушко!

Дрожит большой рыжий человек. Глаза у него маленькие, на лицо человека смотрят с ужасом.

– Пётрушко!

– Я не Пётрушко.

– Пётрушко, мы не кусаемся. Мы пришли поговорить с тобой по душе. Теперь свобода, никто тебя не смеет тронуть. Живи себе поверх земли с миром.

И еще два-три ласковых слова и немного мелочи на свечи.

Маленькие глазки нашли где-то опору.

– Хорошо на земле. Прытко хорошо. Дождя бог дал, грибы родились. И ягоды много… малина будет и всякая ягода. Сено хорошее. Прытко хорошо на земле.

– А там, под землей?

– И под землей хорошо. Христолюбец рыл ямы просторные. Сперва боялся: искали, прытко искали. Слышно, как ходили в лесу. И по яме ходили, доски стучали. Зимой снегу навалит – дышать трудно. Лампада меркнет. Книгу читать нельзя. Тут надо костер развести – протянет, и лампада разгорается, и опять книгу читать можно. Прытко искали. Народ в деревне слабый, охота с христолюбца деньги сорвать. Проследят, куда ночью хлеб носит. А, скажут, душу свою спасать задумал. Давай, а то донесу. Много стоило Павлу Ивановичу, не сосчитать сколько, разорился бы, да лесничий помог. Хороший человек. Христолюбец просит: «Ваше благородие, дозвольте в лесу ямку вырыть, – у меня человек». – «Замерзнет, водой зальет». – «Только дозвольте: не замерзнет, не зальет. Мне душу спасти охота». – «Рой», – дозволил лесничий. А Христолюбец вырыл семь ям в лесу. Чуть что, бывало, сейчас в лес и переведет в иную яму.