Михаил Пришвин - Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком

Курится костер. Пустынник рассказывает, не поднимая глаз. Будто и здесь, на земле, он видит где-то огонек своей лампады, свою защиту.

– Искали, прытко искали.

– Кому ты нужен, зачем тебя искали?

– Им не любо. У них жизнь пространная и широкая, а моя узкая. Им не любо. Ай принести книгу? Почитаем?

Крестится над темной книгой большой волосатый ребенок. Трещит застежка. Еще раз крестится. Слушают сосны слово божие. Слушают цветы. Старушки и старички выросли из земли, подсели к костру.

Антихрист царствует. Какие-то три с половиной года до конца. И давно бы пора наступить концу. А все не наступает. Когда же? Что значат эти три с половиной года?

– Эти три с половиной года покрыты дланью божией. Что за год-то считать.

– Какие года!

– Длинные или короткие.

– А только вот есть признаки.

Много признаков есть. Господи. Сколько признаков конца. Не пересчитать… Первое, второе, третье…

Читает пустынник книгу о вере. И вот точь-в-точь было и тогда так. Точит старушка заржавленный ножик о красный кирпич… Грозятся голые мерзлые ветви в окно… Сверчок за печкой поет. Шепчет голос: «Восьмая теперь тысяча или девятая?»

– Вы доживете. Как пойдет девятая тысяча, так по краюшку ходить будете, как есть по краюшку ходить будете. Хорошо, как есть молельщики к истинному Христу. А как молельщиков-то нет, да будет народ аховец.

И вот как идешь по лестнице божией, так идет теперь время. Доживете, что с крышами ходить будете. В дождик над собой крыши раскинете. Вы доживете.

– Бабушка, я убегу.

– Чадо мое милое, не убежишь, а припадешь, и все припадут, и не будет на земле лаптя не измеренного.

– Я упаду на коленки, покаюсь.

– Чадо мое милое. Он, Истинный-то, и скажет: ты мои рукописания не слушал. Хоть бы капельку не забыл. Иди в тьму, пади в огненную реку.

Станут реветь, да не вовремя. И вот если бы весь песочек перебрать и всю землю по песчинке, конец бы. Так если бы знать, что перебрали, – и конец, возрадовались бы.

– Он же, бабушка, добрый.

– Да он не рад. Не волен. Как его распяли, мать пресвятая богородица и плачет.

«Не плачь, матерь моя возлюбленная, не плачь: я в третий день воскресну».

И воскрес… И повел грешников из ада.

Застонал сатана.

«Не стонь, адие, – говорит ему Истинный. – Не стонь, что порожний остался. При последнем времени опять наполнишься, – не младенцами, не праведниками, а купцами, попами и богатыми мужиками. Не стонь…»

Какая теперь тысяча? Восьмая или девятая?

Шепчет голос: «девятая… дожили…»

Где-то между соснами сохранился крест с часовни Красноярского скита. Мы ищем его, но не можем найти. И так в поисках подходим к густой заросли «Гнилое озеро». Дальше идти некуда.

– Тут еще один скрывается, – сказал один из моих спутников.

– Что же он не выходит? – спросил я. – Разве до него не дошла весть о законе?

– Дошла, да все боится, не верит, говорит: «Закон перевернется».

– И очень просто, что перевернется, – сказал другой спутник.

Мы запоздали. Сильно темнело. И креста мы в лесу не нашли.

Церковь видимая, каменная, с колоколами, иконы – боги, обряды в их прямом значении – вот ближайший путь к душе народа. Я думал, что он невозможен для нас. Невозможны и всякие попытки. Но нет… На Волге все знают одного доктора, человека верующего, как и народ. Презрительно смеются над ним: больных нужно лечить, а не заставлять богу молиться. Верующие, наоборот, очень довольны соединением врача и священника в одном лице.

Я познакомился с этим врачом. Мы разговорились. Я заступался за разум человеческий, я говорил, что в подчинении его божественному разуму часто таится обычный, не для всех обязательный, страх перед физической смертью.

– Как вы могли поверить? – сказал я наконец.

– Это было чудо, – ответил врач.

Мы помолчали.

– Когда-то и я верил в чудеса, как Авраам, ждал к себе в хижину добрых ангелов. И не дождался… Для меня мир стал голым, без чудес. И много всяких обманов – много всего… Теперь при одном слове «чудо» мне рисуется пребывание Ионы во чреве китовом три дня под действием желудочного сока.

– Неужели и в это верите? – спросил я врача.

– Верю.

– А желудочный сок?

– Чудо. Для бога все возможно.

Я, конечно, не стал возражать. Я понял, что у доктора слова имеют двойное значение: медицинское и другое, отвечающее такому чувству, которого у меня, быть может, и вовсе нет.

Доктор стал мне рассказывать раздраженно, как ему пришлось девять лет бороться с духовенством за истинную православную церковь при смехе интеллигенции. Теперь он бросил все. Убедился, что только в староверчестве сохранилось то, чего он ищет. Австрийское согласие старообрядчества в особенности близко к его идеалам. В эту «веру» врачу мешает перейти лишь вопрос о благодати. В глубине истории этого согласия есть какое-то лицо, взявшее на себя будто бы самочинно таинство священства в Белой Кринице в Австрии. Что-то вроде этого… Тут и прерывается благодатная связь австрийского согласия со вселенскою церковью.

Мне, наблюдателю, доктор очень рекомендовал познакомиться с епископом австрийского согласия, дал к нему письмо.

Этой беседой с доктором и начались мои дорожные впечатления из области видимой церкви.

С письмом доктора я пошел к архиерею, но в адресе была какая-то ошибка. Я долго блуждал по улицам и наконец обратился к старику в черном длинном кафтане, конечно, староверу. С большим почтением отнесся ко мне старик и повел сам к архиерею.

– Как у вас, – спросил я его, – после закона о свободе совести?

– Слава тебе господи, – ответил старик. – Звон, везде звон, по всему Заволжью звон. Везде церкви новые строят, старые поправляют, везде колокола, везде звон.

Сияет старичок. И вспомнили мы с ним те суровые времена, когда старообрядцы даже в чугунные доски опасались сильно звонить. Теперь эти времена прошли.

– Слава тебе господи, – перекрестился старик двумя пальцами. – Слава тебе господи, государь слабость даровал, теперь везде, по всем церквам звон.

Так болтая, дошли мы до архиерейского дома.

– Вот тут живет владыка, – указал мне старик. Я вошел во двор, поднялся по деревянной лестнице вверх и вдруг увидел перед собой множество больших и малых колоколов, а между ними совершенно такого же старика, как мой провожатый, с веревкой в руке ко всем колоколам.

– Звон, звон, – в ужасе прошептал я, представляя себе, что все эти колокола зазвонят тут, на деревянной лестнице, в деревянном доме.

Я принял старика за архиерея. Это ничуть не удивительно. У старообрядцев нет школ, семинарий, академий; мне говорили даже, что теперешний епископ был простым солдатом. Мне не показалось странным, что епископ, радуясь дарованной свободе, увлекается звоном в колокола.