Зинаида Гиппиус - Том 6. Живые лица

Она войдет, земная и прелестная,
Но моего ее огонь не встретит.
Ему одна моя любовь небесная,
Моя прозрачная любовь ответит.

Я обовью ее святой влюбленностью,
Ее, душистую, как цвет черешни.
Заворожу неуловимой сонностью,
Отдам, земную, радости нездешней.

А пламень тела, жадный и таинственный,
Тебе, другой, тебе, незримой в страсти.
И ты придешь ко мне в свой час единственный,
Покроешь темными крылами счастья.

О, первые твои прикосновения!
Двойной ожог невидимого тела.
И путь двойной – томления и дления
До молнии, до здешнего предела.

Перестарки и старцы и юные
Впали в те же грехи:
Берберовы, Злобины, Бунины
Стали читать стихи.

Умных и средних и глупых,
Ходасевичей и Оцупов
Постигла та же беда.
Какой мерою печаль измерить?

О, дай мне, о, дай мне верить,
Что это не навсегда!
В «Зеленую Лампу» чинную
Все они, как один, –

Георгий Иванов с Ириною;
Юрочка и Цетлин,
И Гиппиус, ветхая днями,
Кинулись со стихами,

Бедою Зеленых Ламп.
Какой мерою поэтов мерить?
О, дай им, о, дай им верить
Не только в хорей и ямб.

И вот оно, вот, надвигается:
Властно встает Оцуп.
Мережковский с Ладинским сливается
В единый неясный клуб,

Словно отрок древнееврейский,
Заплакал стихом библейским
И плачет и плачет Кнут…

Какой мерою испуг измерить?
О, дай мне, о, дай мне верить,
Что в зале не все заснут.

Тройною бездонностью мир богат.
Тройная бездонность дана поэтам.
Но разве поэты не говорят
Только об этом?
    Только об этом?

Тройная правда – и тройной порог.
Поэты, этому верному верьте.
Только об этом думает Бог
О Человеке.
    Любви.
      И Смерти.

В желтом закате ты – как свеча.
Опять я стою пред тобой бессловно.
Падают светлые складки плаща
К ногам любимой так нежно и ровно.

Детская радость твоя кротка.
Ты и без слов, сама угадаешь,
Что приношу я вместо цветка…

И ты угадала, ты принимаешь.

Он до сих пор тревожит мои сны…
Он символ детства, тайного мечтанья,
И сказочной, далекой старины,
И – близкого еще воспоминанья.

О, эта память о недавних днях!
Какая в ней печальная отрада!
Дым золотой за Савой, на холмах,
И нежный облик милого Белграда.

А виноградник, свежий дух земли,
Такой живительный и полный ласки…
На карточке – улыбка Эмили, –
Пленительной царевны в русской сказке.

Над белой скатертью веселый свет,
И речь веселая, и неизменно –
Во всех словах, во всех глазах – привет,
Для бедных странников нежданно ценный.

И много, много было – но всего
В экспромте этом рассказать нет силы…
Те дни прошли, погасли… Ничего!
Они прошли, но сердце не забыло.

Зверенок на веревочке, с круглыми ушами,
С предлинным и претонким тельцем шерстяным,
Откуда и зачем ты явился между нами,
И как ты на веревочку попал – к чужим?

Не то чтоб обезьяна он; нисколько не кошка:
Ухватки не кошачьи, и лапочки не те.
Свистит протяжно-робко, сидит, поджавши ножки.
На собственном, смешном, на узеньком хвосте.

За что тебя обидели чужие напрасно?
Заставили покинуть родину твою?

Ты всё это расскажешь мне, свистом ясным,
Когда мы повстречаемся с тобой – в Раю.

Я сужен на единой Мысли,
Одно я вижу острие…
Ну что ж! Смотри, гадай и мысли,
Не отступай, – смотри в нее.

Я на единой Мысли сужен.
Смотрю в блистательную тьму…
И мне давно никто не нужен,
Как я не нужен никому.

Птичий всклик зеленой ночью
  отрывисто-строгий,
лунный сверк зеленой ночью
  креста при дороге…

  Древнее молчанье
  башен тяжелых.
  Тень и молчанье
  в бойницах полых.

И только сердце
не ищет покоя.
Слышу, как бьется сердце,
еще живое…

Травы, травы, тростники
  На сухой вершине…
Почему бы тростники?
Ни ручья здесь, ни реки,
  Вся вода в долине.

Небо каждый Божий день
  Ровноголубое.
Почему бы каждый день?
И куда девалась тень?
  Что это такое?

Для того, чтоб обмануть,
  Свод небес так ясен.
Соблазнить и обмануть,
Убедить кого-нибудь,
  Что наш мир прекрасен.

Не поддамся этой лжи,
  Знаю, не забуду:
Мир кругом лежит во лжи…
Ворожи, не ворожи –
  Не поверю чуду.

Как будто есть – как будто нет…
Умру наверно, а воскресну ли?
То будто тень – то будто свет…
Чего искать и ждать – известно ли?

Вот и живем, и будем жить,
Сомненьем жалким вечно жалимы.
А может быть, а может быть,
Так жить и надо, что не знали мы?

Отблеск зеленый в дверном стекле,
поют внизу автомобили.
Не думаю о моей земле:
что тут думать? Ее убили.

Вы, конечно, за это меня –
за недуманье – упрекнете?
Я лишь жду, чтоб прошло три дня:
она воскреснет – в новой плоти.

Ни на кого не променяю
Тебя, – ни прелести твоей.
Я ничего не забываю,
Живу сияньем прежних дней.

И если в сердце нет измены,
Оно открыто чудесам.
Печальна ты… А в окнах – стены
Растут всё выше к небесам.

Но пусть растут они огромней,
Пусть холоднее милый взор,
Я только близость нашу помню,
И солнце в окна, и простор!

Чаша земная полна
Отравленного вина.
Я знаю, знаю давно –
Пить ее нужно до дна…
Пьем, – но где же оно?
Есть ли у чаши дно?

Есть счастье у нас, поверьте,
И всем дано его знать.
В том счастье, что мы о смерти
Умеем вдруг забывать.
Не разумом ложно-смелым.
(Пусть знает, – твердит свое),
Но чувственно, кровью, телом
Не помним мы про нее.

О, счастье так хрупко, тонко:
Вот слово, будто меж строк;
Глаза больного ребенка;
Увядший в воде цветок, –
И кто-то шепчет: довольно!
И вновь отравлена кровь,
И ропщет в сердце безвольном
Обманутая любовь.