Григорий Свирский - Запрещенный роман

Рожнов заглянул в актовый зал. Над сценой рабочие укрепляли освещенный прожектором барельеф. Это он, Рожнов посоветовал заказать его и укрепить над сценой, вместо сусальной штукатурной лепнины XVIII века, которая так нравилась старикам.

Рожнов знал этот барельеф еще со школьных лет. Казалось, он существовал всегда.

На первом плане золотисто-темный, выпуклый почти до горельефной объемности, профиль Сталина. На втором плане оттесненный им бесцветно-серый, плоский ленинский профиль.

Рожнов долго стоял в приоткрытых дверях, ожидая, пока глаза привыкнут к голубовато-дымчатому лучу прожектора. Надо было проследить лично. Чтобы не перекосили.

Впереди себя в полумраке зала он различил две фигуры. В одной из них Рожнов узнал профессора Преображенского. По длинной шее с острым кадыком. Кивая на барельеф, Преображенский шепотом говорил своему собеседнику:

-- Сам видишь, Сергей Викентьевич. Наступает фаза полного солнечного затмения...

Акустикой университетского актового зала гордился весь город. Рожнов слышал каждое слово. Он отступил назад, за дверь, прошел в свой кабинет, снял трубку, набрал номер особого отдела университета, но тут же положил трубку на рычаг.

Рожнов не любил и боялся доносчиков. Когда-то сам едва не пострадал от анонимки.

Быстро зашагал прочь от телефона, в коридор. В толпе студентов прошествовал Преображенский в своем рабочем свитере с оленями на спине и груди. Лицо иконописное.

-- Страстотерпец!.. -- Рожнов впервые вгляделся в него пристально. -Желтолицый иссушенный "страдалец"!

Расплывшаяся бородавка у круглого глаза Преображенского показалась кровоподтеком.

"Мало тебя били, гада! До тридцать седьмого года сидел... До законного рукоприкладства..."

Впервые заметил, Преображенский почти облысел. Осталась седая "косметическая" прядь у виска. Она была протянута к высокому апостольскому лбу, закручивалась надо лбом, создавая впечатление вполне благопристойной прически.

"Камуфляж! Всюду камуфляж!"

Быстрыми шагами вернулся в кабинет. Снова взял трубку. Холодная, как жаба. Повертел ее в руках. Почему-то вспомнилась приемная дочь Преображенского, которая преподавала в институте иностранных языков, хохотушка с лиловыми губами.

Положил трубку.

Так Рожнов никуда и не позвонил, рука не поднялась.

Да, Рожнов все еще отставал от убыстряющегося шага времени. Он никогда не говорил, как Татарцев: "На факультете синагога!" Он ввел в оборот вполне приличный эвфемизм: "Гильберги...", "Лица неходкой фамилии". Он так и кричал в телефонную трубку кадровикам из Министерства: "Оставил в списке две неходких фамилии. Этих надо пропустить. На-до!"

А что поделаешь?..

Все знают, он не расист. Ему не по душе усердие кадровиков, ставящих на Гильбергах тавро "пятого пункта"; космополиты-де, пятая колонна...

Нет, лично ему это противно...

II

Леля Светлова сошла с троллейбуса. Газетные витрины на противоположной стороне площади слепили солнечным блеском. К одной из них подошли вразвалку несколько юношей с книгами в руках. Стоило им остановиться, как люди со всех сторон потянулись к газете.

"Что там?" -- Размахивая сумочкой на длинном ремне, Леля проскочила перед красным капотом взревевшей пожарной машины.

Леля вытягивала шею, приседала, привставала на цыпочки, но видела лишь мокрый от клея уголок страницы.

-- Выкормили себе на голову! -- хрипло сказал старик в замасленной фуражке паровозного машиниста. -- Имя-то -- Викентьевич! Из попов, что ли? Тьфу!

Наконец Леле удалось протолкаться к витрине. На мокрой газетной полосе перед ней замелькали имена Преображенского и Родионова. Подпись -"Профессор С. Рожнов".

Леля отошла от витрины и остановилась в бессильном гневе и смятении.

Откинув плечи и придерживая на животе раздутую газетами сумку, гордой походкой беременных прошла мимо женщина-почтальон. Она направлялась к подъезду академического дома, где жили Преображенский и Родионов.

Из форточки Сергея Викентьевича высунулась чья-то рука в широком обшлаге. Рука крошила хлеб для птиц.

Леля с трудом преодолела нелепое желание задержать почтальона.

Возле нее со скрежетом затормозила "Победа".

-- Здравствуйте, Леля!

Голос Преображенского прозвучал как-то неуверенно.

Никогда Леля не была такой косноязычной. Теребя поясок, она что-то бормотала о дождливом лете, о туристском походе, который отложили из-за дождей.

Преображенский усмехнулся. Леле стало невыносимо стыдно и своего косноязычия, и нарядной кофточки, расшитой на груди маками, и модной широкой юбки с пуговицами сзади.

Преображенский воспринял ее замешательство по-своему. После того, как нескольким студентам объявили выговор за "демонстративное хождение к профессору Преображенскому", он стал настолько обидчив и порой даже неоправданно подозрителен, что разговаривать с ним было нелегко.

"Победа" стрельнула сизым дымом и рванулась с места. Леля бросилась за ней.

-- Ростислав Владимирович! -- почти с отчаянием крикнула она. -- Я шла к вам... к вам!

Пока Преображенский снимал плащ, пиджак, ботинки и надевал домашние туфли, его дочь Нинель, повернувшись спиной к отчиму, чтоб не заметил густого слоя пудры под ее глазами, восхищалась кофточкой Лели.

-- Сама вышивала? Очень идет! -- Едва за Ростиславом Владимировичем закрылась дверь кабинета, она шепнула: -- Читала? Облить грязью ни за что, ни про что! Я бы этого Рожнова своими руками...

-- Леля, прошу! -- торопливо прозвучало из кабинета. Преображенский вышел к ней, подтягивая полуразвязанный в горошину, галстук. Не в пример Сергею Викентьевичу, который всю жизнь проходил в лоснящихся брюках, профессор Преображенский всегда следил за собой. Сейчас, когда многие считали его человеком конченым, он одевался, как артист.

Неторопливо сел, подставив лицо под освежающую струю настольного вентилятора. -- Слушаю вас, Леля!

Леля молчала. Она пришла к Преображенскому за советом. Одним-единственным. Как ослабить удар. Ведь умрет Сергей Викентьевич.

Казалось, жужжание вентилятора сгустило тишину. Она стала осязаемо плотной.

-- ... Вы драматизируете, Леля! По юности лет... Этот Рожнов беспринципен, конечно... -- Преображенский вдруг замолчал, лицо его стало сереть на глазах Лели, и она вскочила на ноги, решив, что профессору плохо... Он поднял вдруг поблекшее лицо:

-- Беспринципен, -- повторил он с каким-то болезненным сарказмом... -Даже обличительные слова... м-да, теряют свою силу. Случайно ли? То и дело слышишь: "такой-то допустил беспринципность", "такому-то указано на беспринципность". Журим, как проказливых детишек. "Ах ты бяка. Как нехорошо! Но ты, конечно, больше не будешь?"

Продув костяную, с мундштуком черного дерева, трубочку, Преображенский взял из шкатулки щепотку табака.