Григорий Свирский - Запрещенный роман

Тут произошло то, что Леля позже старалась никогда не вспоминать.

Сергей Викентьевич поднял на нее свои добрые светлые глаза.

-- Выступите. Непременно выступите.

-- Против вас, -- решив, что он ее не расслышал, повторила Леля громче.

-- А то против кого... -- Он взял со стола какие-то листки и прочел: "Поддерживая компаративистские теории, я объективно лил воду на антимарксистскую..." и так далее. Семь верст до небес, и все лесом. Вас сразу берут в аспирантуру...

Руки Лели упали, как перебитые.

-- Сергей Викентьевич, да вы знаете, как это называется по-русски?..

Сергей Викентьевич потыкал указательным пальцем в острую бородку на ручке палки. Когда он сердился, то слушал собеседника лишь затем, чтобы понять, как лучше возразить ему.

-- Не пой высоких стихов, Леленька, -- стукнул палкой об пол. -Слушали -- постановили! Никаких взаимовлияний в науке не существует. Отныне и вовеки! Аминь! Политика! Картошный домик! -- Сергей Викентьевич, округляя по староинтеллигентской манере "о" в иностранных словах, всегда спотыкался на слове "пОлитика"; вместо "чн" говорил "шн"; был консервативен даже в произношении. -- Ты смотри-смотри в окно-то! -- осердился он на Лелю, которая, показалось ему, слушала его недостаточно внимательно. Сполз на самый край кресла.

-- Кто живет силен, драчлив не бывает... -- Увидел наконец, укоризненный взгляд Лели и будто только сейчас услышал ее... -- Как по-русски называется? Так и называется: не согрешишь -- не покаешься, не покаешься -- не спасешься... Ну-ну, не горячитесь, голубица моя, не горячитесь. Ругают за это в прессе? Меня? -- Он дернул свою поределую за последний год бородку и возгласил злорадно: -- А я их не читаю! Не читаю! Да-с! Весь прошлый год выписывал одну только железнодорожную газету "Гудок". Телеграммы ТАСС в "Гудке" есть. Про университет не пишут. Замечательная газета! В этом году не выдержал. Снова газеты ворохами приносят. Кто мне запретит заглядывать только на первую и на последнюю страницы? Узнавать лишь про неслыханные урожаи да что у корейцев с китайцами. -- Он помолчал, комкая бородку в кулаке. -- Иль, может быть, Елена Петровна, лучше похерить мое покаяние, да намылить самому себе петлю банным мылом? Право слово, лучше? А?.. Не слы-шу? -- он поднялся, опираясь на трость. -- А тебя... Под ручку с Юрочкой Лебедевым -- по миру? Под чужие окна? В куски? А кто подаст?! Рожнов? У него самого полторы мысли в голове. И те татарские. -- Сергей Викентьевич схватился за подбитый гагачьим пухом отворот халата, словно собираясь рвануть его. -- Хотят, чтоб я повалялся у них в ногах, чтоб кошке на шею вместо бантика цитатку из Энгельса подвязал? А на хвост -- из статейки рожновской? Нате! Подавитесь! Зато темы исследований, альфа и омега бытия моего, в неприкосновенности. В ка-акое лихолетие сохранил. -- Он вынул из кармана халата платок и отошел к окну.

Невдалеке пронзительно взревела сирена пожарной ашины. Сергей Викентьвич ткнул палкой форточку. Чуть успокоившись, он обернулся к съежившейся в кресле Леле.

-- Бранить меня будешь! -- сказал он наставительным тоном. -- Изустно иль печатно, как прикажут! Брань на вороту не виснет... К добру это не приведет? Посмотрим! Примут, говорю, тебя в аспирантуру, точно примут, прикрепят хоть к татарам... Все одно ко мне дорога не заказана... Как так не возьмут?! Когда тебе предписано плеваться?.. Так скоро?! Что ж ты молчала! Возьми-ка перо!

Леля затрясла головой, коса растеребилась.

-- Возьми! -- Сергей Викентьевич пристукнул тростью. -- Нуте-с! "Работа Родионова..." Пиши без имени-отчества, так уничижительнее. "Опубликованная там-то, представляется нам ошибочной!" Нет! Погоди, я взгляну, как нынче полемизируют. -- Он раскрыл сегодняшнюю газету, уткнулся во внутренние страницы. -- Ну-те-с! "Родионов оболгал..."

Леля бросила ручку, обрызгав бумагу.

-- Писать! -- отвислые щеки Сергея Викентьевича побагровели. -- Тут, кто не вор, не попадет в фавор! Пиши: "Оболгал и оплевал..."

Через полчаса, когда Леля в состоянии, близком к прострации, спустилась по лестнице, ее догнал хрипловатый голос:

-- А валидол! Валидол-то! Забыла?

Газетные витрины на факультете вызывали больший ажиотаж, чем уличные. Прошел слух о рожновской статье, и тут же собралась толпа, подобная той, которая мгновенно окружает человека, сбитого автомобилем. Люди охают, гневаются, сокрушаются и постепенно расходятся, нервно озираясь по сторонам.

Татарцев дал указание не только читать, но и "углубленно изучать" статью Рожнова. Она стала почти что учебным пособием: у какого-то поистине легкомысленного студента, который не удосужился ее прочитать, не приняли экзамена по теоретическому "Введению в языкознание".

Но вышвырнуть Сергея Викентьевича с филологического факультета все-таки не удалось.

-- Кто будет читать санскрит? -- спросил у Рожнова Татарцев. -- Ты?

Тогда "высокая комиссия" квалифицировала основные научные темы профессора Родионова как "неактуальные". Предвидела, узнает он -- и тут же в отставку...

Сергей Викентьевич услышал об этом в коридоре факультета, когда торопился на лекцию. Дверь со стеклянной табличкой "С.Х. Рожнов" он распахнул палкой.

-- Кто тут распускает слухи? Ну-те-с?!

Рожнов испугался, как бы Сергей Викентьевич не рухнул замертво у него в кабинете.

-- Я не в курсе дела. Спросите в канцелярии. "Ох, добьем..."

На лестнице Сергея Викентьевича остановил возглас Юры:

-- Куда же вы? Лекция во второй аудитории.

Сергей Викентьевич несколько секунд смотрел на Юру, не узнавая его.

На кафедре он долго молчал, горбясь и теребя в руке бородку.

-- Друзья мои! -- наконец сказал он своим обычным певучим голосом. -Наука следует от жизни к выводам. Схоластика, наоборот, от газетных, -прости Господи! постулатов к жизни.

Сергей Викентьевич замолчал и растерянно потер лоб рукой.

-- О чем хотел? Склероз... Склероз?! -- вдруг возмутился он. -- Это у вас, молодых, склероз! "Кибернетика -- лженаука", "Темы академика Родионова -- идеализм", "Лысенко -- пятый классик марксизма", "Под его личным руководством!" Все слова, все понятия скипелись. Ни одного сочетания слов, над которым задумались бы. Что это? Общественный склероз? Дурман? Оглянитесь окрест! Наукой жив факультет наш? Иль он смердит средневековьем?

Где-то упала книга, кто-то изумленно ахнул.

-- Дети! -- Сергей Викентьевич раскинул руки, словно хотел обнять всех сидящих перед ним. -- Дети мои! Разливанное море бездумицы захлестывает вас. Не дайте себя обмануть! Ввели в науке униформу. Иль ливрею. Иль смирительную рубашку. На выбор! Смирительная рубашка! Вот в чем я стою сейчас перед вами, дети мои! Надежда моя! Я не имею права даже выбрать среди вас ученика. Последнее слово принадлежит, думаете, кому? Какому-нибудь чиновному мальчишке! Вы от него бумажкой отгорожены.