Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 5. Произведения 1856–1859 гг. Семейное счастие

– Зачем же ты проживал со мною и давал мне проживать этот вздор, ежели ты любишь меня? – сказала я.

– Затем, что ты и хотела бы, но не могла бы поверить мне; ты сама должна была узнать, и узнала.

– Ты рассуждал, ты рассуждал много, – сказала я. – Ты мало любил.

Мы опять помолчали.

– Это жестоко, что ты сейчас сказала, но это правда, – проговорил он, вдруг приподнимаясь и начиная ходить по террасе, – да, это правда. Я виноват был! – прибавил он, останавливаясь против меня. – Или я не должен был вовсе позволить себе любить тебя, или любить проще, да.

– Забудем всё, – сказала я робко.

– Нет, что прошло, то уж не воротится, никогда не воротишь, – и голос его смягчился, когда он говорил это.

– Всё вернулось уже, – сказала я, на плечо кладя ему руку.

Он отвел мою руку и пожал ее.

– Нет, я не правду говорил, что не жалею прошлого; нет, я жалею, я плачу о той прошедшей любви, которой уж нет и не может быть больше. Кто виноват в этом? не знаю. Осталась любовь, но не та, осталось ее место, но она вся выболела, нет уж в ней силы и сочности, остались воспоминания и благодарность: но…

– Не говори так… – перебила я. – Опять пусть будет всё, как прежде… Ведь может быть? да? – спросила я, глядя в его глаза. Но глаза его были ясны, спокойны и не глубоко смотрели в мои.

В то время как я говорила, я чувствовала уже, что невозможно то, чего я желала и о чем просила его. Он улыбнулся спокойною, кроткою, как мне показалось, старческою улыбкой.

– Как еще ты молода, а как я стар, – сказал он. – Во мне уже нет того, чего ты ищешь; зачем обманывать себя? – прибавил он, продолжая так же улыбаться.

Я молча стала подле него, и на душе у меня становилось спокойнее.

– Не будем стараться повторять жизнь, – продолжал он, – не будем лгать сами перед собою. А что нет старых тревог и волнений, и слава Богу! Нам нечего искать и волноваться. Мы уж нашли, и на нашу долю выпало довольно счастия. Теперь нам уж нужно стираться и давать дорогу вот кому, – сказал он, указывая на кормилицу, которая с Ваней подошла и остановилась у дверей террасы. – Так-то, милый друг, – заключил он, пригибая к себе мою голову и целуя ее. Не любовник, а старый друг целовал меня.

А из саду всё сильней и слаще поднималась пахучая свежесть ночи, всё торжественнее становились звуки и тишина, и на небе чаще зажигались звезды. Я посмотрела на него, и мне вдруг стало легко на душе; как будто отняли у меня тот больной нравственный нерв, который заставлял страдать меня. Я вдруг ясно и спокойно поняла, что чувство того времени невозвратимо прошло, как и самое время, и что возвратить его теперь не только невозможно, но тяжело и стеснительно бы было. Да и полно, так ли хорошо было это время, которое казалось мне таким счастливым? И так давно, давно уже всё это было!..

– Однако пора чай пить! – сказал он, и мы вместе с ним пошли в гостиную. В дверях мне опять встретилась кормилица с Ваней. Я взяла на руки ребенка, закрыла его оголившиеся красные ножонки, прижала его к себе и, чуть прикасаясь губами, поцеловала его. Он как во сне зашевелил ручонкою с растопыренными сморщенными пальцами и открыл мутные глазенки, как будто отыскивая или вспоминая что-то; вдруг эти глазенки остановились на мне, искра мысли блеснула в них, пухлые оттопыренные губки стали собираться и открылись в улыбку. «Мой, мой, мой!» – подумала я, с счастливым напряжением во всех членах прижимая его к груди и с трудом удерживаясь от того, чтобы не сделать ему больно. И я стала целовать его холодные ножонки, животик и руки и чуть обросшую волосами головку. Муж подошел ко мне, я быстро закрыла лицо ребенка и опять открыла его.

– Иван Сергеевич! – проговорил муж, пальцем трогая его под подбородочек. Но я опять быстро закрыла Ивана Сергеевича. Никто, кроме меня, не должен был долго смотреть на него. Я взглянула на мужа, глаза его смеялись, глядя в мои, и мне в первый раз после долгого времени легко и радостно было смотреть в них.

С этого дня кончился мой роман с мужем; старое чувство стало дорогим, невозвратимым воспоминанием, а новое чувство любви к детям и к отцу моих детей положило начало другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни, которую я еще не прожила в настоящую минуту…

–

Разъ я встала раньше обыкновеннаго, мартовское солнышко св ѣтило ярко сквозь б ѣлыя занав ѣски моей комнатки, и мн ѣстало отчего-то повесел ѣе. Мн ѣдаже стыдно стало своей апатіи, я помолилась Богу, какъ давно не молилась, од ѣлась въ любимое свое счастливое с ѣренькое платье, <���посмотр ѣлась въ зеркало> и пошла внизъ совс ѣмъ другимъ челов ѣкомъ, ч ѣмъ наканун ѣ. Внизу въ гостиной за самоваромъ мн ѣпоказалось еще св ѣтл ѣе и радостн ѣе. Я растормошила Машу, защекотала Соню, задала ей урокъ, собрала свои давно нетроганные бумаги, <���записала свой дневникъ, проиграла вс ѣэтюды>, разыграла новую сонату и потащила вс ѣхъ гулять до большой дороги. На двор ѣтакъ и пахло весной, и весну же мы принесли домой на своихъ платьяхъ и лицахъ.

– Слышала: Сережа прі ѣхалъ! – прокричала мн ѣМаша: – присылалъ спросить о насъ и хот ѣлъ прі ѣхать об ѣдать.

– Такъ и есть, – подумала я, – нынче веселый день.

Мн ѣнужно было нынче новое лицо, а Сережа былъ и новое лицо, и челов ѣкъ, котораго я привыкла любить <���и уважать, какъ отца или дядю>. Сережа былъ именно тотъ опекунъ, котораго мы ждали. Онъ былъ близкой сос ѣдъ нашъ и другъ покойнаго отца, хотя и гораздо моложе его. Какъ встарину папа звалъ его Сережей, такъ онъ и остался для насъ Сережей, когда мы говорили про него. Вс ѣвъ дом ѣотъ няни до Сони обожали его. Соня родилаcь при немъ и была его крестницей; меня же онъ засталъ 8-л ѣтней д ѣвочкой, ц ѣловалъ, дразнилъ и называлъ ты , <���Лизанька и фіялочка. Онъ находилъ, что я похожа лицомъ на фіалку.> Только 3 года тому назадъ онъ, за ѣхавъ къ намъ ужъ посл ѣотца, поц ѣловалъ у меня руку и сталъ говорить вы.

Я до т ѣхъ поръ смотр ѣла по дорог ѣ, пока не только скрылась его фигура, но и затихъ топотъ его лошади, потомъ поб ѣжала на верхъ и опять стала смотр ѣть въ окно и въ росистомъ туман ѣвид ѣла все, что хот ѣла вид ѣть. <���Мы не спали съ Машей до трехъ часовъ утра и все говорили о немъ. Она тоже страстно любила его и говорила, что н ѣтъ подобнаго ему челов ѣка на св ѣт ѣ. Отлично жить на св ѣт ѣ! Да, тогда отлично было жить на св ѣт ѣ....> Онъ прі ѣхалъ на другой день, на третій день, и когда онъ день не прі ѣзжалъ, то я чувствовала, что жизнь моя какъ будто останавливалась, и я находила, что онъ дурно поступает со мною. Наши отношенья продолжали быть т ѣже, почти родственныя; онъ распрашивалъ меня, я какъ будто исповедывалась ему, почему-то чувствуя необходимость во всемъ съ трудомъ искренно признаваться ему. Большая часть моихъ вкусовъ и привычекъ не нравились ему. <���Я любила сос ѣдей, наряды, св ѣтъ, котораго не видала, любила изящество, вн ѣшность, аристократизмъ, онъ презиралъ все это.> Онъ вид ѣлъ въ нихъ зачатки барышни. – И стоило ему показать движеньемъ брови, взглядомъ, что ему не нравится то, что я говорю, сд ѣлать свою особенную, жалкую, чуть-чуть презрительную мину, какъ мн ѣказалось, что я уже не люблю того, что я любила. Когда онъ говорилъ, говорилъ, какъ онъ ум ѣлъ говорить, – увлекательно, просто и горячо, мн ѣказалось, что я знала прежде все то, что онъ скажетъ. Только посл ѣ<���передумывая> я зам ѣчала на себ ѣ, какую перем ѣну во всей моей жизни производили его слова. Я удивлялась, отчего вдругъ въ эти три м ѣсяца я <���перестала любить, что любила, начинала любить новое> и на Машу, на нашихъ людей, на Соню и на все стала смотр ѣть другими глазами. – Прежде книги, которыя я читала, были для меня такъ, препровожденіемъ времени, средствомъ убивать скуку, съ нимъ же, когда мы читали вм ѣст ѣ, или онъ говорилъ, чтобъ я прочла то-то и то-то, я стала понимать, что это одно изъ лучшихъ наслажденій. Прежде Соня, уроки ей было для меня тяжелой обязанностью, онъ посид ѣлъ разъ со мной за урокомъ, и уроки сд ѣлались для меня радостью. Учить <���хорошо, основательно> музыкальныя пьесы было прежде для меня р ѣшительно невозможно; но когда я знала, что онъ будетъ слышать ихъ и радоваться и похвалитъ, можетъ быть, что съ нимъ р ѣдко случалось, я играла по 40 разъ сряду одинъ пассажъ, и Маша выходила изъ себя, а мн ѣвсе не скучно было. Я сама удивлялась, какъ совс ѣмъ <���иначе, лучше я стала фразировать> другою становилась теперь та музыка, которую я играла прежде. Маша стала для меня другимъ челов ѣкомъ. Я только теперь стала понимать, какое прекрасное, любящее и преданное это было созданье, и какъ оно могло бы быть совс ѣмъ не т ѣмъ, ч ѣмъ оно было для насъ. Онъ же научилъ меня смотр ѣть на нашихъ людей, на д ѣвушекъ, на мужиковъ, на дворовыхъ, какъ на людей, хорошихъ или дурныхъ, счастливыхъ или несчастныхъ самихъ для себя, не по одному тому, какъ они нужны или полезны для насъ. См ѣшно сказать, а прежде эти люди, и хорошіе люди, среди которыхъ я жила, были больше чужіе для меня, ч ѣмъ люди, которыхъ я никогда не видела. Да и не одно это; онъ открылъ для меня ц ѣлую жизнь счастья, не изм ѣнивъ моей жизни и ничего не прибавивъ кром ѣсебя къ каждому впечатл ѣнію. И все это онъ открывал мн ѣ, нетолько не поучая меня, но, я зам ѣчала, постоянно сдерживая себя и, казалось, невольно. Все то же года было вокругъ меня, и я ничего не зам ѣчала, а только стоило ему придти, что[бы] все это вокругъ меня заговорило и наперерывъ запросилось въ душу, наполняя ее счастіемъ.