Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 5. Произведения 1856–1859 гг. Семейное счастие

7 Часто въ это л ѣто я приходила на верхъ въ свою комнату, ложилась на постель противъ Маши, и какая-то тревога счастья обхватывала меня. Я не могла засыпать, перебиралась къ б ѣдной Маш ѣ, обнимала, ц ѣловала ее толстую, пухлую шею и говорила ей, что я совершенно счастлива. И она, бедняжка, тоже ув ѣряла, что она совершенно счастлива, и въ глазахъ ея, гляд ѣвшихъ на меня, мн ѣказалось, что точно св ѣтилось счастье. Потомъ она притворялась сердитой, прогоняла меня и засыпала, а я до зари сид ѣла на постел ѣи переби[ра]ла все то, ч ѣмъ я такъ счастлива. И не было конца причінамъ счастья, и къ каждому изъ моихъ счастій прим ѣшивался онъ или его слово, или его мысль. Иногда я вставала и молилась. Молилась такъ, какъ ужъ больше никогда не молилась. И въ комнатк ѣбыло тихо, только Маша дышала, и я поворачивалась; и двери и занав ѣски были закрыты, и мн ѣне хот ѣлось выходить изъ этой комнатки, не хот ѣлось, чтобы приходило утро, не хот ѣлось, чтобы разлет ѣлась эта моя душевная атмосфера, окружавшая меня. – Мн ѣказалось, что мои мечты и мысли и молитвы – живыя существа, тутъ во мрак ѣживущія со мной, стоящія надо мной, летающія около моей постели. И каждая мысль была не моя, а его мысль, и каждая мечта была мечта о немъ, и въ каждомъ воспоминаніи, въ воспоминаніи того даже времени, когда я его не знала, – былъ онъ, и молитва была за него и съ нимъ. <���Онъ наяву, и въ мечтаніяхъ, и во сн ѣ, онъ всегда былъ со мною>. Однако я еще сама себ ѣне признавалась въ любви къ нему. Ежели бы ясно поняла, что я чувствую, я бы сказала это Маш ѣ, а тогда я ей еще ничего не говорила. Я тогда еще боялась признаться себ ѣвъ своемъ чувств ѣ. Я была горда. И женской инстинктъ мн ѣговорилъ, что ежели бы я ясно сказала себ ѣ, что люблю его, я бы спросила себя, любитъ ли онъ меня, и должна была бы отв ѣтить: н ѣтъ. Я смутно предчувствовала это и потому боялась разогнать волшебный туманъ, окружавшій меня. Притомъ мн ѣтакъ было хорошо, что я боялась всякой перем ѣны. Онъ всегда обращался со мной, какъ съ ребенкомъ. Хотя и старался скрывать, но я всегда чувствовала, что зa т ѣмъ, что я понимаю, въ немъ остается еще ц ѣлый міръ, чужой для меня, въ который онъ не считаетъ нужнымъ впускать меня. Никогда почти я не могла зам ѣтить въ немъ смущенья или волненья при встр ѣчахъ и разговорахъ со мной, которые бывали иногда такъ искренни и странны. Главное-жъ – онъ никогда не говорилъ со мной про себя. <���Онъ былъ предводитель нашего у ѣзда и> Я знала по деревенскимъ слухамъ, что кром ѣсвоего хозяйства и нашего опекунства онъ занятъ какими-то дворянскими д ѣлами, за которыя ему д ѣлаютъ непріятности. Но всякой разъ, какъ я наводила разговоръ на эти занятія, онъ морщился своимъ особеннымъ манеромъ, какъ будто говорилъ: «полноте, пожалуйста, <���болтать вздоръ и> притворяться, что вамъ можетъ быть это интересно», и переводилъ разговоръ на другой предметъ.

8 Потомъ, что тоже сначало обманывало меня, онъ какъ будто не любилъ или презиралъ мою красоту. – Онъ никогда не намекалъ на нее и морщился, когда при немъ называли меня хорошенькой. Напротивъ, вс ѣнедостатки мои онъ ясно вид ѣлъ и любилъ ими какъ будто дразнить меня. <���Родинку на щек ѣонъ называлъ мушищей и ув ѣрялъ, что усы мн ѣскоро придется брить съ мыломъ. Красивые туалеты или куафюры новыя, которыя мн ѣшли, казалось, возбуждали въ немъ отвращенье.> Одинъ разъ въ свои имянины я ждала его и над ѣла новое ярко-голубое платье, очень открытое на груди, <���и красныя ленты> и перем ѣнила прическу, зачесала волосы къ верху, что очень шло ко мн ѣ, какъ говорили Маша и д ѣвушки. Когда онъ вошелъ и удивленно посмотр ѣлъ на меня, я ороб ѣла, покрасн ѣла и умоляющимъ взглядомъ спрашивала его мн ѣнья о себ ѣвъ новомъ наряд ѣ. Должно быть, въ моихъ глазахъ онъ прочелъ другое. Онъ сд ѣлалъ свою недовольную мину и холодно посмотр ѣлъ на меня. Когда теперь я вспоминаю это, мн ѣясно, почему ему непріятно было. Деревенская безвкусная, безтактная барышня, которая начинаетъ нравиться, воображаетъ себя красавицей и поб ѣдительницей и для 2 хъсос ѣдокъ и стараго друга дома нескладно убралась вс ѣми своими нарядами и выставила свои прелести. Весь этотъ день онъ жестоко мучалъ меня за мое голубое [платье] и новую прическу. Онъ былъ офиціально холоденъ со мной, насм ѣшливъ и ни на одинъ волосокъ не былъ со мной иначе, ч ѣмъ съ другими. Въ ц ѣлый день я не могла вызвать отъ него ни однаго дружескаго, интимнаго слова или взгляда. Вечеромъ, когда вс ѣу ѣхали, я сказала Маш ѣ, что платье мн ѣжметъ, и ушла на верхъ. Я сбросила противное платье, над ѣла лиловую кофточку, которую онъ называлъ семейно-покровской кофточкой, и, уничтоживъ съ трудомъ сд ѣланную утромъ прическу, зачесала волоса гладко зa уши и сошла внизъ.

– A! Лизавета Александровна! здраствуйте, – сказалъ онъ, увидавъ меня, и все лицо его отъ бороды до лба просіяло той милой, дружески-спокойной улыбкой. – Наконецъ-то удалось увидать васъ. Такъ-то лучше.

– Разв ѣвы не любите ея новую прическу? – спросила Маша. – А я нахожу, что къ ней очень идетъ.

– А я ненавижу всякое фр, фр, фр! – сказалъ онъ. – Зач ѣмъ? Эти барышни, что были здесь, теперь возненавид ѣли ее за это сизое платье <���я и поговорить не см ѣлъ ц ѣлый день>, и самой ей неловко было, да и не красиво. То ли д ѣло – такъ опять запахло фіялкой и Александръ Иванычемъ и вс ѣмъ хорошимъ. —

Я только улыбалась и молчала. Маша вид ѣла, что я нравлюсь ему, и р ѣшительно не понимала, что это значило. Какъ не любить, чтобы женщина, которую любишь, выказывалась въ самомъ выгодномъ св ѣт ѣ? А я уже понимала, чего ему надо. Ему нужно было в ѣрить, что во мн ѣн ѣтъ кокетства, чтобы <���сильн ѣе> любить меня, и когда я поняла это, во мн ѣи т ѣни не осталось кокетства нарядовъ, причесокъ, движеній. Правда, явилось тогда во мн ѣб ѣлыми нитками шитое кокетство – простота, тогда, когда еще не могло быть простоты. И онъ в ѣрилъ, что во мн ѣне было кокетства, а были простота и воспріимчивость, которыхъ ему хот ѣлось во мн ѣ. <���Какъ часто въ это время я вид ѣла, какъ онъ приходилъ въ восторгъ отъ своихъ собственныхъ мыслей, которыя я ему высказывала по своему, какъ онъ наивно радовался на самаго себя, видя, воображая, что радуется на меня. Однако> Женщина не можетъ перестать быть кокеткой, когда ее любятъ, не можетъ не желать поддерживать обмана, состоящаго въ томъ уб ѣжденіи, что она лучшая женщина въ мір ѣ, и я невольно обманывала его. Но и въ этомъ какъ онъ высоко поднялъ меня отъ того, что я была прежде. Какъ легче мн ѣбыло и достойн ѣе – я чувствовала – выказывать лучшія стороны своей души, ч ѣмъ т ѣла. Мои волосы, руки, мои привычки, какія бы он ѣне были, хорошія или дурныя, мн ѣказалось, что онъ вс ѣзналъ и сразу оц ѣнилъ своимъ проницательнымъ взглядомъ, такъ что я ничего кром ѣжеланія обмана, ломанья не могла прибавить къ своей красот ѣ, душу же мою онъ не зналъ, потому что онъ любилъ ее, потому что въ то самое время она росла и развивалась, и тутъ-то я могла и обманывала его. Притомъ какъ мн ѣлегко стало, когда я ясно поняла это. Эти смущенье, ст ѣсненность движеній совс ѣмъ изчезли во мн ѣ, какъ и въ немъ. Я чувствовала, что спереди ли, съ боку, сидя или ходя онъ вид ѣлъ меня, съ волосами кверху или книзу, – онъ зналъ всю меня <(и мн ѣчуялось, любилъ меня какой я была) я не могла ни на одинъ волосъ кр ѣпче привязать его. Но за то> Я даже не знаю, была ли бы рада, ежели бы онъ вдругъ сказалъ мн ѣ, что у меня глаза стали лучше. Зато какъ отрадно и св ѣтло на душ ѣстановилось мн ѣ, когда пристально вглядываясь въ меня и какъ будто вытягивая глазами изъ меня ту мысль, которую ему хот ѣлось, онъ вдругъ, выслушавъ меня, говаривалъ тронутымъ голосомъ, которому онъ старался дать шутливый тонъ: – Да, да, въ васъ есть. Вы отличная д ѣвушка, это я долженъ вамъ сказать. Вы интересная д ѣвушка, не interessante, а интересная, [такъ] что мн ѣхот ѣлось бы узнать конецъ отличной вещи, которую я въ васъ читаю.