Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1

По другую его руку сидѣла по прежнему графиня Воротынцева, посадившая подлѣ себя съ другой стороны, вмѣсто имѣвшаго занять это мѣсто князя Лоло, Софью Ивановну Переверзину. Лина познакомила ихъ предъ обѣдомъ. Оказалось что графиня много слышала про нее отъ одной своей тетки, которую она очень любила и которая была одного выпуска изъ Смольнаго и очень дружна съ Софьей Ивановной. Онѣ съ перваго взгляда очень понравились другъ другу; свѣтская петербургская женщина оцѣнила сразу оригинальность и прямоту этой пожилой, образованной провинціалки, отъ которой такъ и вѣяло тономъ и привычками, складомъ ума старинной „bonne société“… Онѣ не переставали разговаривать между собой въ продолженіе всего обѣда, вслѣдствіе чего, едва успѣли встать изъ-за стола, вся семья Карнауховыхъ съ Толи въ томъ числѣ, сочла нужнымъ представиться Софьѣ Ивановнѣ „en qualité de voisins“, и княгиня До до, вызвавъ на уста очаровательнѣйшую изъ улыбокъ своихъ минувшихъ временъ, просила дозволенія посѣтить ее въ Сашинѣ. Графъ Анисьевъ, съ своей стороны, узнавъ отъ Женни что она тетка Гундурова, не переставалъ изучать ее украдкой во все продолженіе стола, и изъ этого изученія вынесъ такого рода понятіе что это „старуха съ которою, пожалуй, придется считаться“…

Самъ онъ сидѣлъ, по назначенію хозяйки, между обѣими княжнами, Линой и Женни, и на этомъ жгучемъ пунктѣ велъ себя съ искусствомъ опытнѣйшаго стратега. Онъ такъ равномѣрно поворачивалъ свою глянцовитую голову то направо, то налѣво, такъ аккуратно распредѣлялъ свои улыбки между обѣими своими сосѣдками, такъ безпристрастно дѣлилъ между ними цвѣты своего остроумія, что все это могло бы быть взвѣвѣшено на аптекарскихъ вѣсахъ, и самый зоркій взглядъ не въ состояніи былъ бы подмѣтить на какую сторону склонялись эти вѣсы. Но стороны за то относились къ своему центру далеко не равномѣрно: добродушная Женни весело смѣялась и болтала въ запуски за нимъ; его блестящія рѣчи шли мимо ушей все такъ же нѣмой и глухой теперь ко всему Лины. Она ничего не ѣла… Какой-то туманъ разстилался предъ ея глазами… Участіе петербургской гостьи, бесѣда съ нею, не успокоили, — они какъ бы еще усилили ея грусть и тревогу… „Какъ онъ долженъ страдать!“ проносилась въ сотый разъ у нея въ головѣ все та же мысль. И тутъ же приходилъ ей на память какой то стихъ изъ ея роли Офеліи… „А затѣмъ какъ?… Забыла!.. Боже мой, если я вдругъ на сценѣ не вспомню реплики!..“ Она глядѣла прямо предъ собой: все въ томъ же туманѣ мелькали предъ ней озабоченное лицо Софьи Ивановны, и рядомъ съ нимъ приподнятые на углахъ, живые, темные глаза….

„Она знала папа… ей были тогда мои годы…“ Дрожь пробѣгала по спинѣ Лины. Предъ нею рисовалась большая высокая комната съ уходящими въ темь углами, мраморная доска стола съкарселемъ подъ зеленымъ абажуромъ, уставленная стоянками, и рядомъ, на подушкахъ, подъ приподнятымъ пологомъ, исхудалый, тонкій, незабвенный профиль… „Искупи меня, искупи меня, грѣшнаго!“ сквозь надрывающій кашель, вся замирая, разслушивала она его слова…

— Давно никто не внушалъ мнѣ къ себѣ такого сердечнаго чувства какъ эта дѣвушка! говорила въ то же время про нее графиня Воротынцева своей сосѣдкѣ; — et pauvre enfant, я пари держу, — elle doit avoir une grosse épine à travers le coeur… Вы знаете что? спросила она поспѣшно, пораженная выраженіемъ лица съ которымъ слушала ее Софья Ивановна.

— Знаю, отвѣчала та, — и съ радостью, примолвила она съ обычною своею живостью, — сейчасъ отдала бы все что остается мнѣ жить чтобы вытащить эту занозу изъ ея… и еще другаго сердца!..

Актерскій обѣдъ былъ также не веселъ. Одинъ неизмѣнный шутъ Шигаревъ потѣшалъ «пулярокъ» своимъ гаерничаньемъ и анекдотами, которымъ онъ впрочемъ самъ хохоталъ гораздо болѣе чѣмъ его слушательницы. Зяблинъ, вообще не говорливый, пилъ теперь свой рейнвейнъ съ такимъ глубокомысліемъ будто рѣшалъ въ головѣ задачу изъ дифференціальнаго исчисленія. Вальковскій отстранялъ нетерпѣливою рукою каждое изъ подаваемыхъ ему блюдъ, жадно вбирая въ то же время широко открывавшимися ноздрями ихъ соблазнительный запахъ, злобно вздыхая и волкомъ глядя кругомъ себя: онъ уже два раза, предъ обѣдомъ примѣрялъ свой костюмъ Розенкранца, — «въ таліи ничего, сходится, а вотъ подъ мышками, того и гляди…» — нѣтъ онъ не имѣлъ права обжираться!.. Между Духонинымъ и Факирскимъ начались было обычныя имъ пренія, на сей разъ на тему о «пресысыщеніи въ любви,» по поводу одного пользовавшагося тогда большою извѣстностью французскаго романа Marianne, но разговоръ не клеился, и послѣ какого-то циническаго замѣчанія вмѣшавшагося тутъ Свищова объ отношеніяхъ къ автору его, Jules Sandeau, «госпожи George Sand, позаимствовавшей половину фамиліи любезнаго для сочиненія себѣ псевдонима,» смолкъ и вовсе. Студентъ даже не вспылилъ, какъ то обыкновенно случалось; онъ былъ озабоченъ съ самаго утра, съ той минуты когда поводъ пріѣзда «петербургскаго преторіанца» былъ ему повѣданъ тѣмъ же Свищовымъ… Черныя тучи заволакивали теперь радужное небо соціально-романическихъ мечтаній, въ которыхъ вѣчно витало воображеніе юноши. Въ этихъ золотыхъ мечтаніяхъ онъ давно, какъ мы уже знаемъ, «отказался отъ княжны, во имя своей бѣдности, своей святой бѣдности,» — отказался «для другаго, болѣе совершеннаго, болѣе достойнаго ея»… Онъ не сомнѣвался что Гундуровъ любитъ ее; онъ угадывалъ «растерзанною душой» что и она любитъ Гундурова, — и всего себя предавалъ имъ на жертву, ничего, ничего не требуя для себя, лишь бы когда нибудь она узнала, и сказала бы что онъ умѣлъ быть ей преданъ какъ Ральфъ Индіанѣ, какъ Мазаччіо любовницѣ Гораса [40] Indiana, Horace, романы Ж. Санда. . «И онъ ненавидѣлъ теперь» всѣмъ естествомъ своимъ «этого» раздушеннаго военнаго царедворца изъ Петербурга, «этого» представителя офиціальной лжи и свѣтской безнравственности, пріѣхавшаго смутить свѣтлый міръ ихъ человѣческихъ отношеній. «Да, ты человѣкъ, тебѣ по праву участіе братьевъ твоихъ по духу говорилъ себѣ Факирскій, участливымъ и безпокойнымъ взглядомъ слѣдя за Гундуровымъ и стараясь вычитать на его лицѣ „настоящія ощущенія его внутренняго я…“ Герой нашъ упорно молчалъ, отъ него не ускользали ни эти пытливые взгляды студента, ни едва сдерживаемая, злонасмѣшливая улыбка на нахальныхъ устахъ Свищова, каждый разъ какъ глаза ихъ встрѣчались. И участіе это, и недоброжелательность равно злили его, равно оскорбляли; въ немъ пробудилась какая-то особенная чуткость, какая-то нервная угадчивость, которой онъ не зналъ за собой до сихъ поръ. Онъ до вчерашняго дня жилъ въ какомъ-то сіяющемъ пространствѣ надъ облаками, между своею ролью Гамлета и любовью къ княжнѣ, слѣпой и глухой на все что внѣ этого происходило кругомъ его. Сегодня внутреннія очи его открывались будто въ первый разъ:- непрошенные и безсильные друзья, презрѣнные, но жестокіе завистники, неодолимые предразсудки, настоящее положеніе его въ этомъ домѣ, вся эта „дѣйствительность какъ она есть“ представала теперь предъ нимъ въ неумолимо ясныхъ чертахъ. „Онъ попалъ сюда не какъ равный къ равнымъ, а въ качествѣ скомороха, имѣющаго позабавить на мгновеніе толпу праздныхъ свѣтскихъ людей, съ которыми у него нѣтъ ничего общаго, да и которые сами не признаютъ его своимъ… Онъ долженъ былъ это понять съ самаго начала, — князь Ларіонъ далъ это ему почувствовать тогда же, въ томъ разговорѣ послѣ первой репетиціи, — но онъ безумно увлекся тогда“… „Сама она во глубинѣ души своей, спрашивалъ онъ себя въ мучительномъ сомнѣніи, признаетъ ли она законность чувства своего къ нему? Въ собственномъ сознаніи ея не есть-ли это слабость, увлеченіе, отъ котораго она заранѣе готова отказаться изъ послушанія къ матери…“ „Попробуйте!“ сказала она ему… она на него возлагала эту обязанность; сама она не надѣялась, не думала, не бралась за такую попытку. Она и не допускала для себя возможность борьбы за это чувство… Борьбы? „Съ кѣмъ, противъ чего?“ И новое смущеніе западало въ душу молодаго человѣка. „Съ матерью, противъ родительскаго авторитета!“ отвѣчалъ онъ себѣ съ новою мукой… Въ правѣ ли онъ былъ требовать, гоже ли ему было желать даже чтобъ она „пошла на это?“ Куда же дѣвалось то что было ему самому донынѣ такъ дорого, чему онъ такъ безусловно вѣрилъ до сихъ поръ? Гдѣ же эти его идеалы старорусской, христіанской, по-божески живущей и мыслящей семьи? Не говорилъ ли онъ самъ ей наканунѣ что вѣрованія его — вѣрованія его народа? А теперь что же, — бездна между словомъ и дѣломъ? Онъ самъ предложитъ ей идти съ нимъ подъ вѣнецъ безъ материнскаго благословенія…