Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1

Молодыя, чуткія сердца еще сильнѣе способны ощущать страданіе чѣмъ радость. Чувство жгучей, невыносимой боли охватило все существо Гундурова… О, куда уйти, куда уйти отъ него!.. Онъ поводилъ кругомъ моргавшими глазами, спрашивая себя, не кинуть ли все сейчасъ, вмѣсто сцены велѣть заложить коляску, и съ мѣста отправиться въ путь подальше, подальше, гдѣ бы онъ могъ все забыть, гдѣ бы имени ея никто не произносилъ предъ нимъ.

— Господа, доложилъ входя режиссеръ, — княгиня прислала спросить: пора ли гостямъ въ залу театра? Безъ четверти восемь!

Суета поднялась въ уборной:

— Мы сейчасъ готовы!..

— Я нѣтъ, я нѣтъ, испуганно восклицалъ Маусъ, игравшій Гильденштерна, — не могу до сихъ поръ усовъ добиться!

— Сею минутой, сею минутой! чирикалъ, мечась какъ угорѣлый по комнатѣ, Василій Тимоѳеевъ.

— «Прощай, прощай, прощай, и помни обо мнѣ!» договаривалъ себѣ мелкою дробью изъ своей роли землемѣръ-Тѣнь облеченный въ панцырь и шлемъ, украшенный двумя по бокамъ его крылами, согласно рисункамъ Ретча, и съ пристегнутымъ къ задней сторонѣ этого шлема сѣроватымъ плащемъ окутывавшимъ его всего.

— А король-то нашъ, лорды и господа, король нашъ какъ, великолѣпенъ!

Зяблинъ въ малиновомъ бархатѣ и горнастаѣ, съ брилліантами, ушитыми въ формѣ короны кругомъ шляпы подъ страусовыми перьями, въ цѣпи изъ изумрудныхъ кабошоновъ, на которой висѣла огромная алмазная съ изумрудами же звѣзда ордена Льва и Солнца, полученная когда-то княземъ Михайломъ Шастуновымъ въ Персіи (княгиня Аглая щедро снабдила всѣми этими драгоцѣнностями «vrai ami» на спектакль, сказавъ ему только «vous en aurez soin, n'est ce pas?») Зяблинъ, сіяющій, важный и молчаливый, выступалъ какъ на. пружинахъ въ своихъ королевскихъ башмакахъ.

— Браво, браво, superbe!..

— Va-а-а-а superba, va superba! заоралъ тутъ-же Шигаревъ изъ Семирамиды.

— Сыны волшебнаго искусства, возгласилъ Толя, подбѣгая къ столу, на которомъ стояло вино въ серебряныхъ холодильникахъ, — легкую выпивку предъ Гамлетомъ не учинить ли?

— Можно, можно…

— Для куражу-съ не мѣшаетъ, примолвилъ храбрый капитанъ Ранцевъ, котораго отъ волненія начинала бить лихорадка. — Не прикажете ли вамъ? наливая себѣ бокалъ шампанскаго обратился онъ къ Вальковскому.

Но «фанатикъ» не слушалъ; онъ весь поглощенъ былъ въ созерцаніе физіономіи Полонія, которую домалевывалъ Василій Тимоѳеевъ.

— Экая вѣдь придворная шельма, дѣйствительно, вышелъ! восклицалъ онъ восторженно.

— Елпидифоръ Павлычъ, просилъ подбѣгая Чижевскій, которому очень шелъ его синій съ золотомъ костюмъ, — ради Бога, не забудьте реплики въ нашей сценѣ: «тебя вѣдь ждутъ, что медлить»… А то вы приметесь каждый разъ обнимать меня…

— Разчувствуюсь — и забуду? Ужь не говорите! И толстякъ отчаянно махнулъ рукой;- ражъ ужь у меня такой! Повѣрите, такое со мной дѣлается, будто въ самомъ дѣлѣ съ роднымъ сыномъ разстаюсь, — плачу!.. А вы, Ростиславъ Михайлычъ, сдѣлайте божескую милость, ущипните меня тутъ хорошенько за локоть!..

— Ущипну непремѣнно! хохоталъ тотъ…

— Господа, донесъ вбѣгая опять режиссеръ, — публика отправилась въ залу!..

— Идемъ, идемъ!..

Все двинулось изъ уборной.

— Гамлетъ, крикнулъ Гундурову въ дверяхъ Толя Карнауховъ, мрачно насупивъ брови и ударяя рукой по своему, фіолетоваго цвѣта колету, — Гамлетъ, я вамъ глубоко завидую!

— Христе Боже, благослови! бормоталъ на ходу Полоній-исправникъ, несчетно крестя себя по животу…

Красивая, высокая, веселая, съ ея блестящею люстрой и расписнымъ плафономъ, зала театра сверху до низу горѣла огнями и была уже на половину полна. Городъ отстоялъ отъ Сицкаго не далѣе какъ верстъ на десять и, пользуясь дозволеніемъ Аглаи Константиновны, склонившейся на настоятельныя доказательства нашихъ актеровъ, «что чѣмъ болѣе зрителей, тѣмъ веселѣе играть,» все что имѣло только средства къ передвиженію прибыло оттуда на «представленіе» въ Сицкое. Уѣздное чиновничество съ женами и дочерьми, — иные съ десятилѣтними ребятами, — занимали всѣ задніе ряды креселъ, перешептываясь межь собой и то и дѣло оглядываясь на большую дверь противъ сцены, откуда съ боязливымъ нетерпѣніемъ ждался ими выходъ хозяйки и «всѣхъ этихъ ея аристократовъ.» Въ углу три учителя уѣзднаго училища жадно вычитывали афишу спектакля, усердно отирая платками свои страшно вспотѣвшіе лбы; они пришли пѣшкомъ изъ города со своимъ смотрителемъ. Это былъ невысокаго роста человѣкъ лѣтъ пятидесяти, казавшійся старѣе своихъ лѣтъ по глубокимъ морщинистымъ складкамъ бороздившимъ его круглое широкое лицо подъ ворохомъ густыхъ и всклоченныхъ сѣдыхъ волосъ, и гораздо моложе ихъ по совершенно юношескому блеску большихъ, открытыхъ, необычайно свѣтлыхъ, и благодушныхъ какихъ-то глазъ. Онъ стоялъ самъ посреди небольшой группы молоденькихъ офицеровъ артиллерійской бригады, штабъ которой находился въ городѣ, и толковалъ имъ, сіяя этими своими большими юношескими глазами, «означеніи Гамлета въ исторіи человѣческаго творчества.» Самъ онъ уже двѣ недѣли готовился «къ торжеству,» перечтя раза три сряду строку за строкой имѣвшагося у него въ переводѣ Вронченко Гамлета и все что могъ онъ найти о немъ въ пыльномъ хламѣ давно забытыхъ студенческихъ тетрадокъ и старыхъ журналовъ, что громоздились по окнамъ и угламъ его холостой, безпорядочной, насквозь прокуренной Жукова табакомъ квартиры…

— Вѣдь это событіе, господа, событіе, говорилъ онъ, потирая себѣ весело руки, и громко смѣясь отъ предвкушавшагося имъ наслажденія, — Гамлетъ исполняемый образованными людьми, — образованными, господа, не забудьте, которымъ слѣдовательно каждое слово его должно быть понятно и дорого. Дорого, да-съ, это именно соотвѣтствующее здѣсь выраженіе, ибо въ Шекспирѣ, какъ въ Гомерѣ, какъ въ Библіи, каждое слово лучъ солнца, въ каждомъ море свѣта и міръ мысли господа!..

Артиллеристы сосредоточенно, съ опущенными головами, внимали ему, занятые впрочемъ не столько моремъ свѣта Шекспира, сколько тѣмъ что ихъ батарейный командиръ, находившійся въ числѣ гостей и обѣдавшій въ Сицкомъ, долженъ былъ представить ихъ тутъ, въ залѣ театра, хозяевамъ дома, и какъ бы поэтому «держать имъ себя такъ чтобы показаться не хуже какого-нибудь пустаго графа или князя».

Музыканты сидѣли уже всѣ въ оркестрѣ у пульпетовъ, съ разложенными на нихъ нотами своихъ партій. Эрлангеръ, позѣвывая и усмѣхаясь тонкими губами, лѣниво переговаривался съ первою скрипкой, обернувшись къ ней въ полъоборота со своего дирижерскаго мѣста.

Въ воздухѣ струился крѣпкій запахъ только-что прокуренныхъ слугами духовъ.

— Пш, пш… донеслось изъ глубины залы…

Все разомъ въ ней обернулось на входныя двери

Витторіо махалъ оттуда дирижеру бѣлымъ платкомъ.