Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1

— Да это мой сынъ! раздался въ первомъ ряду креселъ радостно удивленный смѣхъ княгини Додо, между тѣмъ какъ на сценѣ королева-Надежда Ѳедоровна сконфуженно оглядывалась, не зная надѣвать ли и ей мантію, или нѣтъ.

Ольга Елпидифоровна, стоявшая подлѣ ея кресла, исполнялась вдругъ, въ виду глядѣвшей на нее публики, — она была убѣждена что главнымъ образомъ на нее смотрятъ, — неслыханнаго великодушія: она по примѣру Толи взяла мантію изъ рукъ пажей и, живописно округливъ локти, надѣла ее на плечи перезрѣлой дѣвы.

И затѣмъ дворъ, безъ дальнѣйшихъ приключеній и въ должномъ порядкѣ, вѣя перьями и шурша длинными платьями дамъ, удалился за кулисы при громѣ рукоплесканій, — имъ же подали знакъ пухлыя ладони совершенно довольнаго тѣмъ что онъ узналъ исправника подъ старческимъ парикомъ графа.

Гамлетъ остался одинъ…

Онъ сдѣлалъ два стремительные шага впередъ, остановился, сжалъ до боли пальцы опущенныхъ рукъ, поднялъ глаза:

Голосъ Гундурова не плакалъ, какъ заставлялъ его плакать Гаррикъ въ этомъ первомъ, удивительномъ монологѣ, который по разнообразію оттѣнковъ и силѣ драматической экспрессіи стоитъ гораздо выше болѣе всѣмъ извѣстнаго, высоко художественнаго, но резонерскаго по характеру: «Быть иль не быть»… Онъ не плакалъ этотъ молодой, звенѣвшій какъ натянутая струна и полный неожиданныхъ изгибовъ голосъ, онъ весь дрожалъ гнѣвомъ еще свѣжихъ впечатлѣній, безумнымъ отчаяніемъ свѣтлой души, на зарѣ дней пораженной первымъ и уже нестерпимымъ ударомъ…

Такого горячаго, быстраго темпа какимъ лились эти строки изъ этихъ молодыхъ устъ князь Ларіонъ, «видѣвшій Гамлета на всѣхъ театрахъ Европы», не слыхалъ никогда, и этотъ юный русскій дилеттантъ, какъ предсказывалъ князю Ашанинъ въ первый день ихъ пріѣзда въ Сицкое, «удовлетворялъ» его теперь дѣйствительно болѣе чѣмъ Мекриди и Кемблъ, или тотъ Нѣмецъ которому внималъ онъ на Веймарскомъ театрѣ изъ ложи директора Гёте. Его самого словно захватывало, словно уносило отъ личныхъ терзаній къ той общей, безконечной человѣческой скорби, — уносила эта геніальная художественная правда въ этой искренней, лишенной всякаго эмфаза, чисто русской передачѣ.

говорилъ Гундуровъ, все сильнѣе и сильнѣе увлекаясь:

Онъ не совладалъ съ одолѣвавшею его силой ощущенія; рыданье, неудержимое дѣтское рыданье вырвалось изъ груди Сергѣя… Онъ только успѣлъ выхватить платокъ изъ кармана и погрузить въ него свое облитое потокомъ слезъ лицо.

Опытнѣйшій актеръ не сумѣлъ бы произвести такого впечатлѣнія. Зала словно застонала вся ему въ отвѣтъ… Въ заднихъ рядахъ вскочили. «Божественно, божественно!» всхлипывая, громко восклицалъ всклоченный сѣдой смотритель…

— Онъ никогда не будетъ въ состояніи продолжать такъ! промолвила, оборачиваясь къ Софьѣ Ивановнѣ, графиня. — Я понимаю какъ вы должны его любить! воскликнула она тутъ же, съ улыбкой заглядывая ей въ лицо.

— Я этого ожидала… Это со вчерашняго вечера готовилось! прошептала вся блѣдная Софья Ивановна.

О, еслибы могъ видѣть Гундуровъ, — не видѣвшій ничего теперь, кромѣ того предъ собою чего-то оплошнаго и безличнаго, надъ чѣмъ властвовалъ онъ этимъ блаженно пронимавшимъ всего его чувствомъ Гамлетовской безконечной печали, — еслибы видѣлъ онъ выраженіе тѣхъ лазоревыхъ, отуманенныхъ глазъ что глядѣли на него изъ-за второй на право кулисы, за которою съ падавшими на грудь длинными локонами золотистыхъ волосъ кругомъ прелестнаго лица, съ подобраннымъ на руку шлейфомъ своего придворнаго, голубаго шелковаго платья, стояла въ ожиданіи своего выхода Офелія!.. Она тоже знала чѣмъ вызвано было это внезапное, прервавшееся у «ея принца» рыданіе… Она стояла, ухватившись за раму холста, боясь упасть и не замѣчая, не слыша какъ предлагалъ ей стоявшій подлѣ нея декораторъ сѣсть на подвинутый имъ стулъ, и не «салить» свѣжихъ перчатокъ объ эту раму…

Онъ не видѣлъ ея, — онъ успѣлъ оправиться подъ шумъ не прерывавшихся аплодисментовъ и, уже сдерживаясь, вспомнивъ что ему еще предстояли въ этомъ актѣ двѣ сильныя сцены, дочелъ свой монологъ до конца. Заключительныя, извѣстныя слова его:

Гундуровъ проговорилъ по традиціи Кина, приложивъ палецъ къ губамъ, значительно понизивъ голосъ и подозрительно оглянувшись кругомъ, — что вышло очень эффектно, и вызвало новыя рукоплесканія.

Рукоплесканіями же встрѣченъ былъ выходъ Ашанина-Гораціо, въ сопровожденіи Свищова, игравшаго Марцелло. Не одни женскіе глаза съ живымъ удовольствіемъ привѣтствовали появленіе чернокудраго красавца подъ его блистательнымъ костюмомъ, сіявшаго какимъ-то добродушнымъ самодовольствомъ и счастіемъ жизни, нисколько не соотвѣтствовавшими теперь смыслу того характера который имѣлъ онъ изображать, но которыя, онъ зналъ, неизмѣнно вызывали къ нему симпатіи публики каждый разъ какъ появлялся онъ на сценѣ. Ничего другаго ему и не нужно было никогда; за то такъ и презиралъ его какъ актера грубый, но дѣйствительно страстный фанатикъ искусства, Вальковскій.

— Добрый малый! Хорошо играетъ! обратился съ новою счастливою улыбкой графъ къ своей сосѣдкѣ слѣва;- собою очень хорошъ!

— Д-да, отвѣтила графиня, — похожъ немножко на Италіянца съ шарманкой… но хорошъ!

Ашанинъ на этотъ разъ — что рѣдко съ нимъ бывало — зналъ свою роль безукоризненно и велъ ее, со внѣшней стороны глядя, безупречно, то есть, подавалъ реплики безъ запинки, игралъ все время, то-есть изображалъ глазами, лицомъ, движеніями вниманіе и участіе къ тому что говорилъ онъ и что говорили бывшіе съ нимъ на сценѣ, очень вѣрнымъ тономъ передалъ Гамлету о появленіи тѣни отца его на террасѣ замка… Но это былъ «не Гораціо», коротко замѣтилъ старикъ-смотритель, обернувшись къ товарищамъ-учителямъ, которые съ такимъ же неотступнымъ вниманіемъ какъ и онъ самъ прислушивались къ каждому слову актеровъ. Когда же на первый вопросъ Гамлета, зачѣмъ онъ оставилъ ученіе въ Виттенбергѣ, онъ отвѣчалъ ему: