Арсен Титов - Большой верблюжий рассказ

"Было когда-то четыре верблюда..." - долбил я в такт нашему римскому шагу, пока мы не вышли на маленькую площадь, за которой угадывалась река и на которую пялились окна этого самого Литературного кафе.

Товарищ Нейман пошел в службы, а я у стойки заказал еще коньяку. Он пришел счастливый и подробно рассказал, как он брился, чистил зубы и непременно, как в прошлом году, мыл ноги, вытирая их свежим писательским полотенцем.

- Писатели еще не то стерпят! - сказал он на мое молчание. У нас не вышла с товарищем Нейманом общая осень. Мы собирались провести ее вместе немного в Крыму, немного в Грузии, немного в Вильнюсе, любимом городе товарища Неймана. В нем он прожил всего год, оставив его чисто по той же бездарности, по какой оставил простыню между собой и Полинькой. Я вырвался в отпуск через три недели после намеченного срока, и товарищ Нейман уехал один. Вместо того, чтобы догонять его, я прикатил в наш город к одной симпатичной особе, знакомой мне еще с прошлого случайного приезда. Я прожил у родителей товарища Неймана девять дней, отмылся, отоспался, отпился и... нет, сколько мне ни хотелось, но симпатичную особу я приводил туда только на ужин, на церемонный ужин за профессорским столом с коньяком или дорогим вином, с хорошими, хотя, может быть, нудноватыми разговорами. Строго в двадцать три ноль-ноль я отвозил особу домой, то есть в общежитие, где ее караулили однокурсницы - чтобы только поглазеть на необычного ухажера оттуда. Через девять дней я махнул в Грузию, на родину какого-то моего предка, якобы вышедшего по службе в Россию двести лет назад. Я бы умотался туда и без этой подробности. Разницей бы было всего лишь то, что сейчас я ехал к своим родственникам, помнящим наш уход все эти двести лет. А в другом случае подался бы я куда-нибудь на турбазу. Но родственники помнили - и я поехал к ним, и только оттого, чтобы не вернуться обратно в мангруппу, в мою батарею. Странная тоска прижала меня к стенке. Все здесь стало казаться мне чужим и ненастоящим. Я даже испугался, что вот-вот ощущение перенесу на мою симпатичную особу. Для нее мой отъезд был пыткой, потому что в ее воображении я удирал от нее и удирал не за чем иным, как только жениться.

- Тебя женят на какой-нибудь хорошенькой грузиночке! - капали ее слезки, а пальчики безнадежно перебирали мои усы.

- Ну, поживу у родственников, ну, поозираюсь на горы, с которых не стреляют, и вернусь! - обещал я.

- Ты не вернешься ко мне! - плакала и не верила она.

Я обещал думать только о ней. Это ее не утешало. Я обещал разделить календарь на часы и каждый прожитый зачеркивать, чтобы было виднее, как черно время без нее. Она не внимала. Слезки капали, и безнадежные пальчики шевелили мои усы. Я обещал ей писать каждый день. Я обещал все, что обещают в таких случаях, - и я сдержал обещание. Там, на берегу речки Меджуды, под неумолчный шелест засыхающей листвы я забыл все, кроме нее. На удивление родственникам я поселился в садовом балаганчике, ровно дышашем охлынувшими за ночь яблоками и сушеной сливой чанчури. Я с утра до ночи строчил ей письма про все - от батареи, от майора Сактабаева, наших "маневров" под Андхоем, Даулатабадом, Меймене, от Светика и до поэзии Аполлинера. Я писал и совершенно не обращал внимания на крикливого соседа Тома, увидевшего в моем образе жизни агрессию против его владений. Я ничего не писал про любовь. Я ни разу не сказал ей "люблю". Я не писал, что тоскую по ней. Я строчил ей каждый день по семь листов и писал про все, кроме своего чувства к ней. От нее не получил ничего. Я понимал, что ей не нужны майор Сактабаев, Светик, мои удачные попадания в цель уже со второй мины - ни черта лысого, ни дьявола шерстатого ей было не надо. Ей было надо от меня одно слово. Но сказать я его не мог. Я строчил, посылал, ждал и бегал на почту, выспрашивая, не пришло ли чего. Меня все знали и встречали с опущенными глазами, будто отсутствие ее писем было их виной.

- Какие жестокие бывают девушки! - сказала пожилая женщина в черном, подметавшая на почте огромной щеткой.

И я оставил родственников, помнящих наш уход, оставил балаган и Меджуду. Я улетел в Москву к Светику. Я не собирался с ней изменить моей особе. Я собирался убраться в свои Андхой, Даулатабад, Меймене, где в полном удовольствии подставить башку первому же модику, то есть моджахеду, то есть борцу за веру, то есть просто-напросто местному мужику с базукой. Я полагаю, по мере приближения к батарее, башку свою я начал бы ценить все более и более, и когда дело дошло бы до модиков, то есть моджахедов, или попросту местных андхойских, даулатабадских, мейменинских мужиков, которым отчего-то претило наше "маневрирование" по их полям и весям, башка бы была у меня в очень большой цене, так что никому бы ничего бы ни шиша не отломилось. Но сейчас, летя в Москву, я долбил только одно: "Было когда-то четыре верблюда..." - что означало тоже только одно - или другое, кому как - что означало: башку свою, тыковку, котелок, булькалку с буркалками я в полном удовольствии должен подставить первому же этому, кому мы там пришлись не по ндраву. Из Москвы я неожиданно и в надежде узнать что-нибудь о моей симпатичной особе позвонил родителям товарища Неймана. Они дали мне телефон своих московских родственников. Товарищ Нейман, оказывается, был у них. Я застыдился показать ему подлинную причину моего стремления туда, куда он не только никогда не собирался, но и открыто выражал свое отношение к нашему там присутствию, возбуждая здоровое профессиональное любопытство соответствующих органов. Мне было стыдно открыться. И он победил. Он настоял на продолжении хотя бы последней части нашей совместной осени. Я взял себя в руки.

"Было когда-то четыре верблюда у дона Педро, и он с успехом весь мир на них не спеша объехал..." - долбил я в вагоне, комментируя строчки на все лады, но с одной мыслью, что ни хрена бы он не уехал дальше Андхоя, Даулатабада, Меймене, то есть дальше моей батареи. Я бы лично накрыл его второй миной, и только бы ножки самого дона и всех его верблюдов затрепыхались по окрестностям. Про этих же верблюдов долбил я себе, слушая товарища Неймана в Литературном кафе и идя из него к месту встречи с Полинькой. Они же мельтешили рядом, пока мы ждали ее. И только ненадолго отступились, когда товарищ Нейман вскочил со скамейки навстречу высоковатой и худой, модно одетой женщине. Некрасивую чернявость ее лица, не давая ей отстояться, будоражила собранная из многих одна общая беспечная, не без привлекательности ужимка.

- Полинька! - радостно прорычал товарищ Нейман, цапая женщину в объятия.

Голуби брызгающею волной плеснулись из-под ног его на карнизы ближнего костела.

- Хахаха! - просыпала словно серебром Полинька. - Твои домогательства, Нейман, совершенно в духе Крутова!