Арсен Титов - Большой верблюжий рассказ

- Сам не в органах служишь? - со всею твердостью спросил Геля.

Товарищ Нейман знал и приемы защиты. Одна из хроник местного прошлого гласит о том, как к нему пристал тип с подобного же рода вопросами и с намеками, что сам он оттуда. Намеки были нелогичны. Потому что с человеком оттуда никто на такие темы разговаривать не станет. Но тип провоцировал именно на такие разговоры, хотя не уставал намекать о своей принадлежности к оттуда. Товарищ Нейман прикинулся пьяным, для роли нагло пристал к парочке влюбленных, причем - более к нежной ее половине, найдя в период наглого приставания возможность сообщить истинные мотивы своего поведения. Затем хамски потребовал у милой старушки две копейки с целью позвонить из ближнего телефона-автомата американскому президенту, а если он не ответит, то корешу Ваське Кривому на Урал. И тоже он сумел довести до сведения старушки подлинное свое лицо, получив в ответ настоящее сочувствие, но никак не две копейки, потому что никому звонить не собирался, ну, разве что только Полиньке, но на это у него были собственные, пусть и скромные, но собственные средства. А если бы их и не было, то он все равно не взял бы чужих. Таков наш товарищ Нейман. После этого товарищ Нейман цепко ухватил типа за пиджак и характерно дернулся в намерении оставить на нем, на типе и его пиджаке, выпитое и закушенное - мнимое, конечно. Надо ли говорить, что тип, не зная о мнимости выпитого и закушенного, был счастлив укрыться в первом же троллейбусе и для того, чтобы добраться до дома, ему потребовалась пересадка. А товарищ Нейман наградил себя посещением Литературного кафе. Там он из скромных своих средств выкроил на бутылку местного яблочного вина, от которого подлинно стал готов к заключительной и победоносной части своей встречи с типом - без необходимости входить в роль.

То есть и на вопрос о службе в органах товарищ Нейман знал ответ.

- От нашего курса, - сказал он, - в органы пошел служить один человек. На его счастье, тогда я не знал, что к Чернышевскому был приставлен филер с тою же самой фамилией.

- От курса один? - осведомился Геля.

- Это что, много? - спросил товарищ Нейман.

Этакого трепа - на грани щекочущей, но безопасной - я наслушался в университете. С товарищем Нейманом мы были однокурсниками и друзьями, но связывал нас не этакий треп. Геля это чутко уловил.

- Да что же, - сказал он. - Давайте, я вам стихи почитаю! Стихи Пушкина, великого русского поэта.

- "Анчар"! - попросил я стихотворение, запавшее мне в душу с самого детства.

Я бы хотел послушать Аполлинера. Но он бы навеял мне Светика. Я обманул ее. Но одновременно не обманул. Там - это было там. Здесь - это есть здесь. Разница была такою, что ее не мог понять лишь дурак. Светик была умной. Ладно, сказал я себе, мой грех сокроет Андхой, Даулатабад, Меймене. А потому - "Анчар", запавший мне в душу с самого детства. "Анчар" с его пустыней, с его ядом, с его послушным рабом и даже, возможно, доном Педро с четырьмя верблюдами - то есть опять Андхой, Даулатабад, Мейменс, опять Светик, совсем мне ненужная, и после нее - очень мне нужная симпатичная особа, которой не нужен я. А коли не нужен, то - лучше в пустыню, в Андхой, Дулатабад, Мейменс, к анчару. Одним словом, я сказал "Анчар". Геля его прочел. Я ничего не испытал. Мы хорошо хряпнули. Потом сказал товарищ Нейман. Геля прочитал. Мы хряпнули. Потом сказал я. Геля прочитал. Потом сказал товарищ Нейман. Или мы сначала хряпнули, а потом сказал товарищ Нейман. Геля прочитал. Мы хряпнули. И так было, пока было на столе. Потом мы покинули "Нерингу" и прошли все, что попадалось нам на пути, благо, что это был не наш Свердловск и попадалось нам на пути много.

- Пить и читать Пушкина, великого поэта великого народа! - в каждом месте объявлял Геля, а агенты, надо полагать, от тоски топились в унитазах, ибо записывать крамолы за нами не было возможности, потому что по Пушкину инструкций не поступало. Хотя, может быть, я глубоко ошибаюсь.

Мы пили. Он читал. Я платил. Мы шли дальше. И опять мы пили. Он читал. Я платил. Я слушал его. Слушал воспоминания товарища Неймана и Полиньки, долбил в такт шагам про своих четырех верблюдов, забыв, что Аполлинер написал их хозяином дона Педро. И было все к месту, кроме того, что меня оставила моя симпатичная особа. И совсем не симпатичная, и совсем не моя, а моя - кто? Хотя и оставила, но не особа, и не симпатичная, и не моя, но моя - кто? Моя лю..., моя би... И паразит же дядя Тома, в мести своей не сумевший меня подкараулить с кремневкой. От меня не уходил ни один модик, то есть моджахед, то есть обычный андхойский, даулатабадский или мейменинский мужик с автоматом Калашникова, гранатометом или еще там с чем. Ни один не уходил от меня, стоило лишь нам засечь его. Я же уходил от них всякий раз. Я уходил от модиков. Я ушел от Светика. Я ушел от Томы. От меня ушла моя кто? Моя лю... моя би...

- Пить и читать Пушкина, величайшего гения величайшего народа! - все более воодушевлялся Геля, бывший ассироглазый человек, про которого Полинька сказала "великий русский поэт". Кто знает, может, он действительно великий и русский, может, он действительно поэт, хотя и бывший ассироглазый, хотя и читающий чужие стихи - чужие в том смысле, что не свои.

Мы пили, и он читал нам, все более обнимая нас глазами, в которых уже не было никакой ассирийской грозы. "Я был пред ним быстрее молнии!" - так ведь похвалялись ассирийские цари после того, как превращали в пустыню очередного своего соседа. И коли так, то уже, скорее, я сам был ассирийцем, сатрапом, свирепым царем из "Анчара", стихотворения, запавшего мне с самого детства.

В каком-то большом ресторане нас за Пушкина поприветствовали два кавказца в спортивных костюмах. Один сказал здравицу, а другой молча отсалютовал фужером. При этом Полинька неуловимо превратилась в газель. Я восхитился превращению. Говоривший здравицу оказался осетином, а его приятель - чеченцем. Узнав, что мы с товарищем Нейманом из Свердловска, они спросили, велика ли наша область. Интерес к географической точности был не праздным. Они оба учились в местной школе милиции, и их ждали зоны по северу нашей области.

- Как там? - спросили они, имея в виду климат.

Я вспомнил обледенелую, падавшую поверх снега листву в день моего отъезда, и мне захотелось туда. Не прерывая разговора, я стал сочинять телеграмму. Когда пришел к единственному слову, которое мне показалось необходимым, встал из-за стола.

- В даретхану? - спросил товарищ Нейман.

Азиатское слово означало туалет. С моим единственным для телеграммы оно не соседствовало. Я рассердился. На секунду. Ну, еще на одну. Более сердиться на товарища Неймана могла только сволочь.

- Выпьем за нашу дружбу! - сказал я по-осетински, а по-чеченски сказал: - Да погибнет враг! - сказал, что знал. Наоборот никак бы не вышло.