Арсен Титов - Большой верблюжий рассказ

- А Пушкин? - спросил я сам себя.

- Пушкин? - спросил Геля.

Рядом снова лопнуло. И все - на меня. Осколками не зацепило. Но - по ушам, глазам, мозгу, легким, животу. И все - обратно. Я вскочил. Наружу. Из модуля - наружу. Рев. Верблюды. нет. Вертолеты. Мы стояли близ аэродрома. Мои - вот. Минометы мои - вот. И ребята - вот. Уже срывают чехлы. Уже зажигают лампы. Для прицела надо лампы. Надо с лампой стоять перед трубой. Ночь. Надо же найти точку отсчета. Вот - лампа. И ее уже зажигают. В трубку орет майор Сактабаев. Уже у меня в руках телефонная трубка. Орет цели. Орет какие-то несусветные цели. Опять рядом лопается. Яркий свет. Чего он орет? Чего ты орешь? Без тебя вижу! Яркий свет - и лампы не надо. Они - вот. На пределе. Сейчас уже не нужны будут минометы.

Прицел! - кричу ребятам самый-самый, хоть хватай и задирай трубу, то есть ствол. Сактабаев орет матом. Требует совсем другие цели. Но через миг уже все. А пошел ты!.. - и тоже матом. И ребятам - прицел самый-самый. -Давай! - И со звоном - по первой. Тут - уже без второй. По первой. Ну и по второй, и беглым - туда же.

Звон разбитой мной бутылки и холод ее горлышка в руке, так называемая розочка, остановили меня.

Квартирка Крутова, не своя собственная, но квартирка Крутова. И солнце садится. Значит - не ночь. Значит - не утро. И не орет Сактабаев ошибочные цели. Не утро, не ночь, не Сактабаев, не "Неринга". Только звон разбитой мною бутылки. Розочка. И что? И ужас? Он был пред ним быстрее молнии. Ассирийский царь. А ужас? Мать-перемать. Что со мной?

- Что с тобой? - спрашивает, держа меня за плечи, товарищ Нейман.

Ужас. У меня светлеет, как утром светлело небо. Мы шли с товарищем Нейманом римским нашим шагом - и небо светлело. У меня тоже светлеет, как небо светлело утром. И ужас. Светлеет - и я вижу ужас. Ассирию поразил ужас. Он был пред ним быстрее молнии. Чело ее бледнело, как небо утром, когда мы шли римским. Нет. Что я горожу. И вообще, что со мной? Чело ее стремительно бледнело. Столь же стремительно... Мать-мать-мать, Геля!

Я очухался. Меня за плечи держит товарищ Нейман. Стоит передо мной и держит за плечи. Но я смотрю на Гелю и - лучше не видеть. Белый, с белыми глазами сидит на тахте Геля, и брюки его наливаются влажной тьмой.

Я бросил розочку на пол.

- Сева!..

- Что? Римским?

А чего же еще остается русской душе - не бить, так бежать. Был бы ты у меня в батарее, товарищ Нейман, - цены бы тебе не было.

И мимо всех. Мимо уговоров Крутова. Мимо медного серебра Полиньки и ужаса Гели. Мимо Светика. Мимо нашего города. Уж не буду поминать, мимо кого - там. Мимо Термеза. Туда. В Андхой. В Даулатабад. В Меймене. К Анчару. Между прочим, не такая уж там пустыня. Там дороги - на букву "х". То есть можно сказать, что там вообще их нет. Но места там - дай боже. И к Анчару это я загнул. И черт с ним. Все равно - туда.

И мы оттяпали с товарищем Нейманом изрядное расстояние. Остановились в виду моста, за которым открывался на фоне зеленых холмов черно-белый собор. К нам подошел мужчина средних лет и с характерным местным акцентом попросил разрешения побыть с нами.

- А вы выпили? - спросил товарищ Нейман. - Если выпили, то можно. Если - нет, то вам будет скучно.

- Я теперь каждый день выпиваю, - признался мужчина.

- Плохо! - осудил товарищ Нейман.

- Знаю, - согласился мужчина. - Но очень хочется с кем-то поговорить, а не с кем.

- Поговорите с друзьями, с соседями, с коллегами! - посоветовал товарищ Нейман. Мужчина безнадежно отмахнулся. - Почему вы не говорите с женой? спросил товарищ Нейман.

Мужчина покраснел и улыбнулся столь виновато, что выступили слезы - в какой-то степени пьяные, конечно.

- Да, я с ней не разговариваю, - сказал он. - Прожили пятнадцать лет и...

Кроющийся за этим обрывом катаклизм он объяснять не стал, а только сказал, что когда-нибудь мы поймем его.

- Не надо пить, - сказал товарищ Нейман. - Ваша жена все повернет против вас. Напишет кляузу в партком, подаст в суд на развод или просто откажется с вами спать.

- Мы были самыми счастливыми на свете людьми пятнадцать лет назад, и двенадцать, и десять, - ответил мужчина.

- Вернется ваше счастье, - пообещал товарищ Нейман.

Мы некоторое время шли вместе, однако вскоре, само собой, сбились на римский шаг, которого не знал наш новый спутник.

Он отстал и сказал на прощание, что ему с нами было хорошо. Мы остановились подождать.

- Хорошо с вами, - сказал он снова. - Как-то легче стало. Хотя счастье уже никогда не вернется.

Я это знал. Мне надо было мимо всего - к себе. Мы распрощались с ним за руку.

Через месяц мы вышли из-под Андхоя в Термез. После положенного мне от подполковника (уже не майора, а подполковника) Сактабаева очередного пистона и после всяких других первоочередных дел я перед сном сел разобрать почту и нашел мою телеграмму с единственным словом к моей лю... то есть симпатичной особе. Я усмехнулся и бросил телеграмму в мусорное ведро. Утром мне что-то в телеграмме не понравилось. Я не постеснялся запустить руку в мусор. И в самом деле: слово мое было разделено так, как я просил. Только два последних слога "ма-я" были соединены в единый - "мый".

- Ну какого черта! - заорал я на девушку из вильнюсского почтамта, хотя уже понял, что надо орать не "черта", а "Пушкин! Пли!" - и римским-римским, на четырех костях, то есть верблюдах, мимо Андхоя, Анчара, Вильнюса, Сактабая, то есть подполковника Сактабаева, мимо всего - туда, к ней, к моей симп... к моей лю... к!