Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче

— Не раскаялась бы, ежели все чинно благородно. Работы я не побоюся, а вот уж это пьянство… Только от позорища можно им себя захлестывать!.. А у вас што и за горе за такое… Ведь мущина, прости Господи.

— Ой, хорошо-о! Ой, как славно-о! Не покаешься, голубка. Говорю, не пожалеешь, — нараспев стонал купец. — Все откажу тебе, как жонушке-покойнице-е!

И заплакав, он завел надтреснутым пискливым голосом:

— Эх, до-огорай, моя-а лучина-а, До-о-го-рю-у с тобой и я-а…

— Да будет вам лучиной-то мне этой сердце надрывать! Без вас тошнехонько… Мальчик! Будь добренький, принеси-ка еще котелочек. Только чистенькой, чтобы попить еще.

— Да ягодка ты золотая! — нежно лепетал купец. — Вот ангела-хранителя прислал мне Бог. Ругай, ругай меня! А разве же я не вижу сердце твое золотое!

Звякнули колокольцы. Это, закурив, сел и тронул лошадей ямщик-хозяин. Петрован кинулся было к нему, чтобы попроситься уехать, но вспомнил, што Микулка убежал в овраг за водой. Кроме того, что-то к женщине толкнуло. Что-то ущемило его. Что? Не понял Петрован, не успел понять.

— Седло-то сзади погляди — не отвязалось бы! — крикнул Матвей Илье.

— Знаю, — недовольно отозвался Илья и, покачав дугу, добавил, — Эх, запрягли по-бабьи.

Он распустил супонь, проворно намотал ее на кулак, уперся подошвою в хомут, и натянувшийся смоляной ремень подсвистнул, захлестывая упругую дугу с тремя колокольцами.

Микулка выбежал из оврага и, со слезной мольбою поглядев на удаляющуюся тройку, подал котелок проезжей женщине.

— Кабы не я, дак все бы деньги в заведении прокрутил! — продолжала она выговаривать купцу.

— А какое у них заведение в городе-то? — полюбопытствовал дед-пасечник в то время, как Илья, собирая вожжи подошел к повозке и нехотя взглянул на женщину.

— Да ничего у него нету в городе. В селе он где-то тут торгует! — говорила женщина все тем же сиплым голосом, какой бывает лишь после долгих слез и крикливых пьяных песен.

— С маслом в город, сказывают, приезжал и за творогом тоже. Да вот и…

А про какое заведение-то ты сказываешь? — допытывался дед.

И вдруг женщина набросилась на старика.

— А про такое!.. Што пытаешь-то? До седины дожил, а будто и не смыслишь?

— Не гневайся, сударушка! Вот и правда, што не смыслю. Живем в лесу, молимся колесу. Чалдоны!

Илья, меж тем, свернул цигарку и закурил. В густых сумерках лица его не было не было видно.

— Это, монастырь, должно такой есть девичий! — сказал он со злобною насмешкой.

Женщина вздрогнула, обернулась к ямщику и закричала:

— Смешно тебе? А может я и вправду в настоящий монастырь сряжалась! Как можешь ты чужую душу осудить? Вставайте, господин! — прибавила она без остановки, привстала на подножку тарантаса и торопливо, задрожавшими руками стала поправлять подушки. Ей попалась смятая коробка с конфетами. Она взяла ее и, сойдя с подножки, подала Микулке.

— На-ко, мальчик, тебе за услугу! — и погладила по голове Микулку. — У меня где-то такой же вот братанник горе мыкает, — и заглянула в темноте в лицо мальчугана.

А почти рядом, отпечатавшись на полоске чуть маячившей зари, стоял безмолвный Петрован, с котомкой за плечами, с узенькой бороденкой, обращенной в сторону Ильи, в старой-старой войлочной, давно знакомой шапке. Сгорбленный и молчаливый, слившийся с немою полосой земли, отчеркнутой потухшей зарею на небосклоне, он застыл, опершись на костыль, точно заснул стоя и не смел проснуться.

Женщина бросила взгляд на него, на Микулку и задумалась. А в это короткое молчание в нее впились глаза ямщика, а из желто-белой бороды деда залепетали непонятные, словно не наяву, слова:

— Што, мила дочь? Притих твой подорожник! Давай посадим его. Подсоби-ка, ай ты, дяденька! — кликнул он Петровану. Петрован подошел, взял за руки купца, подкрякнул голосом совсем подавленным и непослушным.

— Да ну, садитесь вы скорее! — подсаживая засыпающего спутника глухо, через силу, выдавила женщина и, вскочив следом за ним в повозку, закричала на ямщика свирепым, страшным, точно пьяным голосом:

— Ну, што же — ты?.. Шевели же!..

И, натянувши вожжи, безвольно, как в тяжелом сне, покорился ей Илья. Но выронил из рук кнут, а подбежавшему подать его Микулке полусонно и чуть слышно прорычал:

— Узнаешь сестру-то?

Потом, подпрыгнувшим на самую отчаянную ноту голосом, обрушился на лошадей:

— Гра-абя-ат!..

И как в пропасть ринулся на испуганной тройке в темную глубь дороги…

Только теперь и женщина его узнала. Она быстро встала на ноги и не чуя бешеного бега тройки, потерявши шляпу, раскосмаченная, когтистая и страшная, как ведьма, вцепилась в широкие, могучие плечи обезумевшего ямщика и закричала в загустевший встречный ветер:

— Сон это я вижу! Сон какой страшной! Не правду-у! Со-он!

Лошади взбесились и понесли, а ямщик хлестал по всем трем свистевшим бичом и не мог освободиться от тяжелой ноши на своих плечах. Купец, укачавшись, как в люльке — спал.

Да и не могло это быть правдой. Это был сон, сон для всех сразу. Спал на месте, на дороге Петрован, не смея двинуть ногами. Сонными ногами побежал было за тройкой Микулка.

В полусне догнав его, спросил старик:

— Правду што ль — сестра?

— Вре-ет он! — заорал Микулка, — Наша Дуня не такая! От этой водкой несет!

И Микулка с силой бросил с косогора в темный куст шиповника липкую коробку с подарком скрывшейся женщины, подбежал к Петровану и закричал ему, стуча босыми ногами в землю:

— Не верь им, тятенька! Не верь! Это не она-а! Не Ду-у-ня-а!

Прижал мужик парнишку и, не оглядываясь на старика, поспешно повел его в другую сторону дороги, шепча душившим его горло голосом:

— Не кричи, сыночек! Не кричи… Молчи, дитенок мой! Молчи-и!

И ушли от деда тихими беззвучными шагами в темную пустыню ночи.

Спустился дед к своей избушке. Присел к костру и стал раздувать губами полу затухшие уголья. И покраснело все его лицо от вспыхнувшего пламени, как лицо облачного деда на закате, на небе.

Время старит, время лечит, время за всех думает. Времечко летит. Опознал Илья Авдотью, ошалел от злобы, от нежданной встречи, от паскудных дум о ней. Как только Бог спас — не изувечил ни коней, ни пассажиров? Выпряг молча лошадей, отвязал седло и оседлал коренника, сел на него и, взяв в поводья пристяжных, поскакал в кабак. Не слезая с лошади, стал стучать в окошко с остервенением, с громкой руганью, пригрозил окна разбить. Разбудил кабатчика. Купил бутылку водки и всю обратную дорогу полулежа на седле пил из горлышка. Не взяло, не свалился, даже не вздремнул. У дедушкиной пасеки остановился и больно настегал обиженных лошадей. Лишь зря — приехал домой, а дома новая подвода в другую сторону, подальше расстоянием — тридцать две версты. Почтаря повез на паре, в простом коробке. Ехал, качался на сидении, красными глазами оглядывался на сухопарого почтаря и сплевывал через плечо на сторону густую, горькую слюну. Только, когда свез почту, поехал назад, в жаркий полдень — уснул в кузовке и, потеряв где-то картуз, спал почти до вечера.