Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче

Однажды вечером на стан, когда все собрались у избушки возле большого сладко пахнувшего котла с жирными мясными щами, — хорошо кормили пахарей — и, когда старик на дрожках уехал домой заправлять ямщиной, Матвей погладил Микулку по мягким кучерявым волосам и спросил:

— Правда што ли, што у те сестра за Подосинским купцом замужем?

Петрован тут был и Илья. С большими круглыми и новенькими ложками у ртов они переглянулись, замерли. Микулка ухмыльнулся, поглядел на хозяйского сына и пролил на себя горячие щи из ложки. Обжег себе живот и крякнул. Все засмеялись, и тем дело кончилось. Работники все приняли за шутку, а Илья и Петрован с Микулкой призадумались.

Потом, когда вечером Микулка вместе с другим борноволоком Семкой по росистой траве вел свою шестерку в ночное к пашенному пастуху, он спросил Семку:

— Ты, Полосинского купца не знаешь?

— Не-е! — вылупив большие синие глаза, испуганно ответил мальчуган. — А Подосинники знаю. Село большое, верст от сюда семьдесят. А може более.

— Подосинники — это село большое, прошептал Микулка в эту же ночь отцу, когда отец вздыхал, ворочался и не давал уснуть Микулке.

— Спи, — шепнул отец, — А то скоро светать станет. Будить зачну всех.

Но сам Петрован не спал всю ночь; а утром проспал, и молодые мужики над ним шутили:

— Вот это ладно ты, Василич, отличился. Ровно на белых грудях занежился!..

Среди всех мужиков было только двое неженатых: вдовый Петрован и холостой Илья.

Вот эта шутка о белых грудях ударила на этот раз по всему Илье, как кипятком ошпарила. И представились впервые ярко груди белые, тугие и высокие, но никогда не виденные Дунины.

И еще плеснуло на душу, но уж ледяной водою:

— Давно уж опоганились… Купчиха новая!

Целый день ходил Илья за плугом, как шальной. И всё ему грачи мешали. Будто впервые в жизни увидел их черные, огромные носы и красно-кровавые раскрытые рты. Схватывая сухие комья земли, со злобою швырял в них, а они нагло каркали и, блестя сизой чернотою крыльев, садились вслед за ним, в пяти шагах, на свежие пласты земли и, глотая жирных и прохладных червей, жадно бормотали: «Хар-лоб-хар…»

Черной небывалой ненавистью поднималась душа Ильи против этих черных наглых птиц. Он даже останавливал плуг, выхватывал из него железную чистилку и, нацелившись, изо всей силы швырял ее в грачей. Ругался, что не мог попасть и все-таки одного подшиб. Со злорадной усмешкой взял еще живую с перешибленным крылом птицу и, плюнув ей в красный широко открытый, быстро дышащий рот, заглянул в светло-синие глаза и, захохотав, с облегчением выругался. Потом взял за лапку, ударил головой о дышло плуга, швырнул в борозду и, сев на плуг, стал заворачивать цигарку. Закурил и снова зашагал за плугом, полусогнутый, могучий и широкий, с набившейся в кучерявой молодой бородке и в бровях липкой черной пылью.

И у всех троих одинаково: в молчании, тайно созревала одна и та же дума об одном: кто такой купец Подосинский и откуда Матвей узнал о том, о чем даже наедине с собой никто из них не говорил и даже не решался подумать: о судьбе самой купчихи Подосинской?

Не то весна бодрила и ласкала солнцем, не то первые всходы веселили глаз нежной хрупкой розоватой зеленью, не то обилие в этом году народившихся жеребят радовало заливистым и нежным ржанием на полях, но все трое с каждым днем становились веселее и, ни слова не сказав о Дуне, знали, что все думают о ней и все хотели ее увидеть хотя бы и такой, какая есть.

И мысль о том, что это может быть ошибка или сон, — пугала. Хотелось, чтобы было правдой все, лишь бы было верно, что она жива и где-то тут, в семидесяти верстах, в семи часах езды средней лошадиной рысью.

Пашни лежали в стороне от тракта, верстах в пяти, но часто пустые подводы, звеня колокольчиками, подбегали к стану.

Менялись лошади и ямщики и ездили с подводами все больше старые либо малые. И вот однажды выпал, наконец, Микулкин черед. Даже дух у него захватило, когда узнал об этом, захлебнулся, побежал коней ловить — запнулся, отказался от обеда. В первый раз почти хозяином на паре лошадей, на паре из тех, на которых барановал, которых знал лучше других.

Не слыхал, что наказал отец, даже не понял, куда ехать, кого везти. Сел на козлы, взял вожжи, выронил, соскочил, обогнал лошадей, удержал за узды, справился с вожжами и только тогда услышал, что его ругают.

— Экой полоротый! Эдак сам под колеса угодишь.

Но Микулка снова сел на козлы и обернулся, даже сморщился от убеждения, что теперь его и силой не стащишь с телеги.

— На обратном пути, возле Дедушкиной пасеки-то покорми, — кричал Матвей, — Да не гони, смотри у меня!

Понял Микулка куда ехать, но еще не знал, кого везти.

— А где барин-то? — спросил он издали.

— Да какой те к черту барин? Говорят тебе почтаря повезешь после обеда.

Микулка даже и не знал, что почтарь не барин и что ездит он два раза в неделю по четвергам и понедельникам.

Поехал.

Лошади, как мысли: потянул вожжей направо — повернут в сторону, повернул налево — тоже. Тпрукнул и даже чуть натянул вожжи — стали. Прямо — мысли.

— Милые! Хорошие мои. Братушки вы мои! — с нежностью пролепетал Микулка и, чукнув на лошадей, побежал рысцой и заорал какую-то неслыханную, но веселую и радостную песню. Даже волосы на голове зашевелились: так грустно — радостно, правильно, так солнечно и зелено, так высоко и далеко, так сладко ехать одному на паре лошадей, на таких родных, послушных, смирных Гнедичках.

Да раз-зудалая ты моя-я. Э-эх, да голо-овушка-а…

Где-то слыхал и запомнил только эти слова песни, но больше не знал, да и не надо было. Бич в руках и полосы зеленья мелькают мимо и колокольчики звенят. Ну, возможно ли все это сразу выпить, слишком все льется через край.

Остановил лошадей. Прикрутил к сидению вожжи, бросил в кузовок бич, слез с телеги. Пошел к мордам лошадей, погладил, поласкал и услышал щебетание жаворонков. Сколько раз слыхал да все не так, а теперь услышал так по-новому, так до сердца пронзительно, и так тепло, по-родственному пахло изо ртов коней пережеванной травою — не возможно было утерпеть — заплакал. Сел на козлы, тронул и продолжал плакать радостным, счастливым, но неудержимым плачем пробуждающейся юности. И вплетались в плачь его серебряными нитями звон колокольчиков и щебетанье поднебесных пташек и ржание бегавших по черным бороздам соседней свежей пахоты короткохвостых и кучерявых жеребят.

Эх, разу-у-далая-а-я ты моя Да голой — головушка-а!..

Вытер слезы и вдруг охватило его строгое, упругое желание быть мужиком, крепким, терпеливым и выносливым, чтобы нюни не распускать. Крепко уперся дырявыми сапогами в передок и, натянув вожжи, хлестнул бичом по лошадям.