Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче

— Не бейте, не бейте его!.. Меня бейте, родимые!.. Я!.. Я одна во всем повинна… Я сгубила его, я-а!..

— Веревку, веревку!.. — командовал Вавила. — Лимпиада!.. Ты чего ревешь? Давай веревку!

И Лимпея, продолжая глухо выть, решительно и быстро дала свекру веревку, крича Анисье и Матвею:

— Доигрались, голубчики!.. Шуты гороховые!

— И верно, што мы это все шутя… — внезапно, виновато и смешливо захихикал Васька Слесарь около Вавилы. — Ну, вот ей Богу!.. Это же мы для святок… Балуем!.. Ей Богу, мы шутя!.. Вот погляди и кандалы на нас не заперты!

Васька разорвал и снял с себя цепи.

— Мы, дяденька, ведь маскировщики! — поддакивал и Митька Калюшкин. — Мы, просто сказать, — ряженные… Ряженные, вот те Истинный!..

Но Вавила слушал, жутко ухмылялся и негромко, задыхаясь, повторял:

— Ряженные!.. А?.. Балуете — а?.. Ребята, вяжи и этого… Я ж теперь с вами побалую… Побалую!..

А один из ямщиков, скрутив Матвею руки, тоже выдохнул с ожесточением:

— Это баловство?.. Три тройки лошадей загнали… Ну, вот теперича видать набаловали!..

Анисья повалилась в ноги ямщикам.

— И меня вяжите… И меня с ним мучайте. Я это затеяла…

А у Матвея оборвался голос, лицо от натуги посинело, трещал жандармский плащ и безобразно ворочалось в бессилии крепко скрученное огромное тело его.

Рыча и скрежеща зубами, с остервенением набросились на Ваську Слесаря и Митьку ямщики.

Тем временем горницу неведомо откуда вошел Яша, запорошенный снегом и без шапки, как всегда ходил он. А за ним вбежал Корнил и робко спросил просвирню:

— Што ж это?.. Тятенька?.. Што же тута делается?..

Со слезами отвечала ему Августа Петровна:

— Промысел Господень, дитятко… Промысел Господень!..

Яша подошел к ней сзади и шепнул:

— Становой с исправником приехали… Серчают шибко!

Просвирня обернулась к Яше и испуганно отскочила от него:

— Да ты-то тут откуда?.. Господи помилуй!..

Яша подошел к Анисье.

— А прибежал вот упредить тебя, — шептал он ей. — А им сказал, поехали, дескать, в гости, чай пить…

Все затихло в горнице, когда Вавила полусогнутый над связанными мужиками обернулся к Якову и в недоумении смотрел на брата, много лет не бывавшего на его заимке.

— Братец… Сделай божескую милость! — попросил Вавилу Яша. — Отпусти их!

Вавила выпрямился, тронул бороду и протянул:

— Дак вот каким манером, братец, ты ко мне в какой компании заявился!.. А я ведь тебя дурачком считал… Лимпея!.. Давай еще веревку!..

Но Лимпея, Анисья и просвирня не могли понять этого крика или не поверили ушам своим. Но Яша не отвел медвежьей хватки брата-меньшака, собственноручно заломившего назад покорные Яшины руки.

Увидал это Матвей-Микула, связанный и сваленный и завыл подавленным и страшным воем.

Пришла весна, пришла — или спустилась с неба, пришла или пробилась из земли для разноцветных радостей в полях и на горах, на пашнях и на берегах.

И что это за радость в свете солнца? Что это за красота в крылатом трепете пчелы, в стройном гуде ее полета с цветка на цветок? Никто не растолкует толком. Скажут только — солнышко высоко ходит, весна распустилась. А почему солнышко высоко ходит, а почему весна распустилась? Ну-ка, вы, люди дотошные, скажите — почему весна приходит, для чего, за что даются всякой твари радости земные?.. А всего главнее: почему есть солнце на небесах? А ну-тко, почему такое: свет, огонь, вода и камень?

…На большом сибирском тракте тишина. Пышной и густой зеленью зарос ручей в овраге возле каменной бабы, что над пасекой. И не умер еще старый пасечник. Все еще бродит, что-то гоношит в овраге. Только послабее стал сложением да пониже ростом. Гугнит что-то, не поймешь: ворчит или напевает. Живучи эти старики в пасеках. Молодит пчелиная работа, вечно дружная и бодрая, веселит сладкий мед. С косогора еще краше кажутся вдалеке горы, с чуть видными в тумане белыми снеговыми вершинами. А в другую сторону тракт убегает берегом реки на безграничную равнину. И явственнее обозначились отмеченные тополевыми рощами селенья, с церковками, с дымами, с сверканием крыш тесовых, с цветом куполов раскрашенных. По прежнему бежит и манит в даль дорога с паутиной певучей проволоки, с частоколом седых столбов.

Весеннее утро ярко, чисто и привольно. По краям дороги молодая зелень еще сверкает росою. Кусты цветущего шиповника, жимолости и горохового дерева улыбаются и что-то знают невыразимо-радостное, тайное, свое. По откосу косогора кое-где стоят большие тополя, распростершие огромные зелено-серебристые короны. Ничто не изменилось здесь за восемнадцать лет; даже каменная древняя баба-писаница, с грубо высеченным ликом, как стояла так и стоит, чуть-чуть сбоченившись. Напоминает она о далекой и вольной жизни, или о большой почетной тризне над оврагом, или о большой любви кочевых воинов к своему племени, некогда давно здесь бывшему. Только телеграфный столб, снизу на одну треть раскрашенный в полосатый верстовой, видать, что новый вкопан. А приколоченная на нем дощечка с надписью, гласит по-прежнему: справа 14 и слева 14. Двадцать восемь верст от села к селу: так и остался перегон ямщицкий. Села и деревни погустели, а станций не прибавилось.

В небе плыли утренние, высоко вознесенные, опаловые облака, и от открывшихся картин земли веяло покоем и теплом, солнечною радостью. Была необозрима даль чуть лиловеющей за рекою равнины, а видение лиловых гор с сияющими вершинами еще больше углубляло эту радость, делало ее до грусти сладостной. И такая была тишина, что слышны были и самозабвенное повествование жаворонка, и пружинно-однострунная песенка иволги, и строго-задумчивое гудение неисчислимых пчел.

Совсем редко старик поднимался на тракт, плохо двигались ноги, слабо видели глаза и притупился слух. Но птичьи голоса слышал и лучше молодого различал гудение пчел во время роения.

И вот показалось ему, что в птичьи и пчелиные песни вплелся какой-то новый, редкий и далекий, медленно приближавшийся звук пения. Не то свадьба где гудит, не то хоронят где кого. Но песня вскоре овладела им и грустной улыбкой заиграла на желтой седине бровей. Потом перешла в глубокую печаль полей и гор, и неба, будто вся природа всеми голосами оплакивала что-то самое прекрасное, навеки умирающее или отлетающее от земли.

Наконец, песня зазвучала властно, с отчетливым солдатским шагом, с болью стонов и мужицких слез соленых, без слов в песне замкнутых. Когда же песня выросла, приблизилась настолько, что слышны были тяжелые шаги многих ног, а звуки сдобрились лязгающей музыкой кандалов, — дед-пасечник догадался. Из уездного острога в губернский гнали каторжан и арестантов.