Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче

Князь Бебутов, окруженный свитой, вышел на широкую поляну. Сухой, высокий и прямой, с дымчато-серебряными, коротко остриженными волосами, он был одет изысканно и просто, и генеральские погоны его были скромно вышиты на плечах светло-серого кителя. Не громко, но отчетливо прозвучал его металлический голос:

— А это что тут за толпа?

— Приказал задержать, ваше сиятельство! — щелкнув шпорами, доложил комендант и, не отнимая от козырька руку, ждал.

— Дезертиры все? — презрительно взглянувши на кучку задержанных, сказал князь. Вижу, вижу: все раненные! Ну, как же: все кровь проливали, только не свою, конечно! — и пришпилил взглядом к месту Евстигнея Клепина: — А ты когда успел так омужичиться? Ведь ты же был нестроевым в моем полку! Что?

Евстигней не осмелился солгать все помнящему и все знающему полководцу и молчал.

— Что они тут ждут у вас?

— Военно-полевого суда, ваше сиятельство! — отчеканил комендант, зачеркивая этими словами уже поголовно всех задержанных.

Молчаливо утверждая комендантский приговор, князь небрежным кивком головы показал на большого старика возле креста.

— А это что еще за зверь? Тебе бы виселицу на себе носить, а не могильные кресты! — бросил он старику и уже сверлил глазами батюшку: — А почему, священник стриженый? Это не наводит вас на размышления, комендант?

— Так точно, ваше сиятельство! Я уже принял все предосторожности.

— А ну-ка, что у вас в гробу? Не пулеметы ли? А то вы так и самого Лихого пронесете! — князь сделал знак, чтобы поднесли поближе гроб для осмотра.

У священника затрясся подбородок, застучали зубы. Он пытался что-то вымолвить, но не мог, и только укоризненно взглянул на старика, стоящего возле креста, и показал рукой на грудь и на небо.

Кто-то из толпы пробовал протестовать:

— Што ж это? И упокойникам, знать, пачпорт нынче надо?

А кто-то вымолвил испуганно елейным голосом:

— У монастыре скончалась, а наказала дома, на селе, упокоиться.

Но какое-то неладное движение заметил князь в толпе, куда-то начал расползаться хвост ее, и не было охотников взяться за гроб и поднести его поближе.

Несколько фигур мелькнуло в сторону полка, к солдатам.

Стройной мачтой выпрямился князь, и голос его загремел, как львиный рев:

— Всех арестовать немедленно!..

Скомандовал и тотчас же схватился за эфес сабли, круто обернулся, заметался, и не мог понять, в чем дело.

Из покинутого гроба донесся слабый, приглушенный крышкой, такой жутко-близкий и чудесно милый голос:

— Бо-оже мо-ой!.. Ско-ре-ее!.. Помоги-и!

Князь впервые в жизни совершенно растерялся, попытался и не мог открыть крышку гроба. Она была привязана веревкой.

И как только он поднялся и повернулся к свите, как старик, державший крест, сорвавши приклеенную бороду, своим превращением лишил всех разума и воли. Никто из свиты и из солдат не нашелся выстрелить, даже сделать шага с места. Длилось это один миг, но мигом этим все опрокинулось.

— Вяжи начальников! Не бойсь, ребята! Я здеся-а!..

И первый, размахнув крестом, свалил с ног князя.

— Лихой!.. — как молотом ударил сразу всех по голове чей-то испуганный выкрик, а за ним вокруг взвихрились крики радости.

— Лихой, ребята, с нами!

— Бей, вяжи их! Смело!

— Там в полку кричите! Зеленые! К нам!..

— Не трусь! Лупи! Тра-та-та!..

— Начальники, сдавайся! — понесся во все стороны приказ Лихого.

— Офицеры!.. Как не стыдно?! — кричал начальник дивизии, падая под выстрелами собственных солдат.

— Кто не сдается — не жалей, ребята! — горланили лиховцы.

Взвихрилось, взбухло, зашумело, убегало, прибегало нарастало, забурлило страшное смятенье — смерть и хохот, радость и отчаянье, восторг и трусость, измена и предательство, и редкие, совсем немногие, примеры отваги бившихся с револьвером без пуль.

Комендант свалил не менее пяти, без промаха и сладострастно, но позабыл, что у него лишь пять патронов, последней пулей хотел убить себя, но и в ту минуту, когда его взяли, успел свалить кого-то просто рукояткою револьвера.

Короток и жесток был суд над ним!

Князь же, оглушенный происшедшим, сваленный ударом в спину, забыв о боли и о гибели отряда, обнял гроб и, как из колыбели малое дитя, поднял на руки потерявшую остатки сил княгиню, недавнюю красавицу, жену свою. Занятые боем все офицеры и солдаты, и разбежавшиеся дезертиры, и сами лиховцы, в первые минуты оставили их возле гроба. Но первым вспомнил о них сам Лихой, когда еще не все было окончено и когда распутье дорог еще дымилось свежим порохом, рычало от горячих ран, от горя пораженья и радости победы.

— Штабные! — закричал Лихой.

И вслед за ним во главе с Терентием вбежали на поляну страшные оборванцы, замаскированные и полураздетые, успевшие одеться офицерами и просто мужиками. Но все с пронзительно горящими глазами и осмысленным вниманием и страхом собрались перед атаманом.

— Бебуту хребет сломал, — радостно и впопыхах закричал Лихой. — На ногах стоять не может! Поскорее привязать к кресту! — и заскрежетал зубами на застонавшую княгиню. — Не верещи! Не знал я, что ты княгиня, а то бы и без попа обвенчался. Вот погоди: я еще тобой ребят потешу!

Сказал и нацелился ногою пнуть в лицо поваленного князя. Но, увидев, что князь, выкатив глаза, держится за княгиню, как ребенок. Видно было, что он сразу потерял рассудок и язык, и свет в глазах. Знал только и помнил об одном, что он нашел княгиню, воскресил ее из мертвых, юную свою, прекрасную княгиню, мать где-то потерявшегося маленького сына. Ту самую княгиню, с которой не видался более двух лет и с которой перед разлукой только месяц он провел, как в сказке, в сказочном дворце, где-то здесь же, близко. Но не удалось…

Обезумела и княгиня. Она смеялась и стонала, плакала и что-то пела, и кричала тонким, диким голосом:

— Прокля-а-атые! Убе-ей-те!.. Предатели! Рабы!

— Не кричи! Дохлятина! — прорычал Терентий, привязывая князя к кресту и отбрасывая тонкие сухие руки цеплявшейся за него женщины.

Распнутого князя подняли вместе с крестом и поставили возле дерева. На поляну все прибывать толпа.

Лихой с револьвером подошел к князю, деловито прицелился, но, наслаждаясь страхом князя, выкатившего глаза и молчаливо ждавшего кончины, взглянул к подножию креста, откуда, протянув к нему руки, безголосым хрипом что-то пыталась выкрикнуть маленькая, как ребенок, женщина.

И снова взгляд ее, широкий и застывший, но горящий ненавистью и мольбой, напомнил атаману что-то давнее, такое же похожее, но близкое, такое близкое, что будто было это только вчера…

Глаза такие же огромные и ненавидящие, и хриплый голос, проклинающий, и взметнувшаяся в воздухе девичья коса… И дрожащие в слезах заиндевевшие окошки маленькой убогой избы, а вокруг толпа рычащая, и ненавистная, такой же вот табун зверей… И много раз потом опять: глаза, глаза, глаза!.. Все такие же огромные и страшные и также ненавидящие и молящие…