Георгий Гребенщиков - Былина о Микуле Буяновиче

Но слышала шаги в пустых внутренних покоях. Они удалялись, затихали, умолкали, потом снова приближались, нарастали, останавливались за дверями, и опять, не торопясь, размеренно, позванивая шпорами, удалялись, отдаваясь в тишине огромной пустоты замка.

Уходил из комнаты старик и приходил опять. Стоял недвижно у двери, робко покашливал, стерег княгиню от шагов, но шаги ее уже нисколько не пугали. Напротив: было что-то к ним тайно влекущее и беспокойно отдающееся в сердце или в том новом, потайном углу души, где зазвучал какой-то ранее неведомый мотив.

Перестала плакать Клава. Сказала только:

— Умереть хочу я!.. — и уснула также крепко, как шесть дней назад спала сама княгиня.

Спустились сумерки, и ночь настала темная, безлунная.

Спустил старик-слуга тяжелые щиты над окнами, но и сквозь наглухо закрытые ставни изредка доносились какие-то взрывы-вскрики, всплески голосов. Что-то делалось неладное в дружине, расположенной в лесистой части парка.

Но ходили и позванивали шпорами шаги в пустых покоях, уже темных, наглухо затворенных снаружи.

Шагал по пустым и темным залам атаман и шагала за ним вся жизнь его. Как рыба, пойманная неводом, он попался сразу во множество петель, и какую нить ни тронет — весь невод тянется: тяжелый и неодолимый. Невыразимо, нет!.. Невыразимо и неодолимо для думы главное!..

Неотвратимо и всегда из сети петель смотрит на него испитое, загорелое и мужественное лицо юного офицера, собственноручно им убитого… Никто из солдат не захотел тогда стрелять в отважного и непокорного пленника, дерзко крикнувшего атаману:

— Ни-ког-да!..

С усмешкой, привычно выстрелил Микула в грудь молодчика, но тотчас же увидел на задрожавшей в смертной судороге щеке его, между подбородком и ухом, пятнышко родимое, с детства знакомое: у сестрицы Дуни было точно такое… А ее маленького Ванюшку, первенца Ильи Иваныча, он сам, Микула, целовал в это пятнышко, когда нянчился с любимым маленьким племянником… Тогда на утре жизни!..

Так и было: подпоручик Иван Ильич Лукичев, по приемному отцу Сакулин…

Вот кого убил он, атаман Лихой-Микула…

Вот почему бросил атаманство, и с бумагами Ванюши сам назвался его именем, чтобы больней и памятнее было, что убил, убил, убил родное, кровное… Единственную ветку рода-племени убил.

А через Ванюшку сестру свою родную убил и мать свою, и отца, и бабушку, и себя убил… Убил все самое родное, самое последнее и самое святое: кровь свою и дух свой… Веру и надежду — Господа убил навеки!..

И рад теперь вот этой петле-памяти, рад ей, как дороге в ад и жажда ада… Господи! Пусть ад да будет! Страшнее, если нету ада!..

И прошептал Микула в темноту покоев:

— Пошли, о, Господи, ад, как милость окаянному разбойнику!

И шагали шаги по пустым покоям, роняя жалобные слезы шпор, искали путь-дорогу в ад кромешный, чтобы не пройти мимо какой-то, хоть какой-то самой страшной казни — справедливости… Чтобы через казнь эту узнать, что есть Кто-то Карающий и вечно праведный, кто пожалел бы Ванюшку, и заступился бы за правду на земле!..

…Не одолел старик дремоты, свесился в углу со стула, засопел.

Тихо и бесшумно спала на кровати Клава. Еще бесшумнее сидела в своем кресле, без огня, княгиня.

Тихий мир спустился в ее душу и вся ее короткая, полная услад и радостей жизнь и любовь к князю, и даже любовь к сыну — показалась ей призрачно-далекой, почти не бывшей.

Слишком быстрым беззаботным шагом шла она по саду жизни и ушла из него куда-то за далекие долины, за широкие, непроходимые реки, и вот пришла на туда, где ничего нет, и не было, а только есть вот эти тяжелые, стерегущие ее шаги…

Чуть слышно, робко постучали в дверь. Княгиня встала, подошла, открыла и увидела, что атаман, держа в руках огарок свечи, смотрит на нее большими, молящими и виноватыми глазами, красиво блещущими отраженным в них от свечи светом. Или иным каким светом?

Что вам нужно? — спросила она тихо, стараясь не разбудить слугу.

И уже не было в душе ее ненависти и презрения, а была тишина и настороженное желание слушать и молчать.

И понял это атаман, как перемену гнева на милость, прошел на цыпочках, тихо сел в кресло и, накапав на крышку стола стеарину, прикрепил свечной огарок.

Кресло под ним затрещало, и от этого треска проснулся старик. Встал и снова сторожил княгиню, следя за каждым движением атамана. Знал, что в случае чего, все равно помочь не сможет: такого побороть нельзя, а все-таки хотел хоть умереть прежде госпожи своей.

У Микулы высоко поднялась грудь под серебряными газырями черкески.

— Армия моя против меня бунтует. К красным многие передались… — сказал он глухо, привычно улыбнулся и прибавил: — Ну, это для меня теперь без внимания.

Княгиня стояла у кровати, рядом со спящей Клавой, и смотрела на атамана с нарастающим любопытством. Его спокойствие, с которым он говорил о бунте в армии, было поистине спокойствием богатыря, уверенного в несокрушимости своей власти и силы.

— И еще, — вздохнул он, и добавил шепотом, с той же непривычной, глуповатою усмешкой: — Никому я, никогда, про жизнь свою не рассказывал… Вчера тут старика одного встретил… Пастухом он ходил… А в судьбе моей, как есть, старик такой встречался. Яшей его звали…

Атаман замолчал… Когда ходил там, в пустоте покоев, все складывалось в сильные, все объясняющие слова, а здесь все сразу и позабылось.

— Да и некогда все было!.. Да и некому было!.. — глухо прибавил Лихой.

Первая мысль, которая пришла княгине от этих слов: у атамана от содеянных злодейств началось тихое помешательство. А вторая — холодною змеей, а потом жгучим железом охватила ее сердце: жалость появилась к этому огромному, внезапно к ней пришедшему и непонятному, чужому-чужому человеку.

Но атаман, точно поняв ее мысль, твердо и сурово вымолвил:

— Да и не поймешь ты нашего простого сердца… Ты, ведь, княгиня!.. Сиятельство!

И крикнуло в ней сердце, как обида, как вопрос обидный:

— Почему же?

— А так што в шкуре нашей не бывали… — он крутанул вокруг себя рукою широко и сильно. — Про сестру бы вам мою все рассказать!.. Вот жизнь была, судьбина…

В тоне его голоса, в оттенке короткого воспоминания о себе и о сестре услышала княгиня нотку такой горькой и такой глубокой жалобы. А он опять же угадал.

— А за што нам обоим с ней судьба такая выпала? Кого спросить?

И снова замолчал. Потом тихими слезами, не стыдясь, заплакал и добавил чуть слышно:

— Вот и тебя сперва замучил да потом к тебе же каяться пришел.

— Каяться? — переспросила она, и приложила руки к сердцу, к которому подкатился жгучий клубок, и всю ее зажег такой непереносной болью так сильно, что она вскрикнула: — Мне, каяться?!

— А то?.. — уныло вымолвил Микула. — К кому больше?.. Со стариком этим заговорил — он испугался. А куда-то надобно прийти перед кончиной… — и, после запинки, совсем ровно и спокойно досказал: — Покончится и порешил…