Г Владимов - Три минуты молчания

Подошел там к трубке мужчина.

- Нельзя, - говорит, - она в лаборатории. Мы по личному делу...

- Ах, какая жалость! А то к ней брат приехал...

- Из Волоколамска? Так и есть, нарвался на очкарика.

- Ну, нельзя - не зовите. Только передайте: тот самый звонил, ему сегодня в море, просил ее прийти на причал. - Я ему сказал, какое судно и как найти причал. - Запомните?

С кем-то он там пошептался и ответил:

- Хорошо, я постараюсь.

- Вы-то не старайтесь, пусть она постарается.

- Она... по-видимому, придет. Если сможет. Больше ничего?

- Нет, спасибо.

Так мы с нею и пообщались.

Мне еще нужно было в кадры - это рядом, на спуске: избенка в один этаж, стены внутри голубые, облупленные, карандашами исписанные вкось и наискось, увешанные плакатами: "Рыбак! Не выходи на выметку без ножа", "Не смотри растерянно на лоно вод. Действуй уверенно, используй эхолот!", "Перевыполним план годового улова тресковых на трам-тарарам процентов". Пять или шесть окошек выходят в коридор - в такое окошко лица не увидишь, только руку просовываешь с документами. И народ здесь толчется с утра до ночи, атакует эти окошки, - кажется, век не пробиться. Но это кажется. Я вломился в коридор и заорал с порога:

- Бичи! Пустите добровольца!

Расступились. Девица даже выглянула из окошка.

- Это ты доброволец?

- Ага. Выдай мне билетик на пароход. Срочно!

- Выбирай любой. Какой на тебя смотрит?

- Восемьсот пятнадцатый.

- Привет! Ушел уже.

- Не может быть, - говорю. - Отход на восемь назначен. А сейчас только полдесятого. Вон у тебя и роль еще на столе.

- Ой, ну надо же! - захлопотала. - Неужели я еще не отнесла!

Бичи мне дышали в затылок, смотрели, как она меня оформляет.

- Ты гляди! - Один говорит другому. - В Норвежское идут под селедку. Ну, юмористы!

- Надеются, значит, - отвечает другой.

- Ты шутишь! Какая же в январе селедка?

- Так это ж не я иду. Это ж они идут.

Девица мне выбросила направление и закрылась. Бичи повздыхали и ушли перекуривать. А я дальше - крутиться по карусели. И часа не прошло, как выкрутился - со всеми печатями.

На спуске народ уже валом валил по мосткам. Я вклинился и зашагал - как рыбешка в косяке. Снег скрипел под ногами, скрипели доски, и с нами облако плыло, от нашего дыхания; мы в нем шагали, как в тумане. У проходной разделились на три рукава, потекли мимо милицейских. Портовые шли налегке, ну, а меня с чемоданчиком остановили.

Спиртного при мне не было. Даже милиция выразила удивление:

- Небось, через проволоку передал?

- Святым духом, - говорю, - по воздуху.

- А много? - смеется милиция.

- Да штуки три.

- Это еще не много. Вот сейчас кочегара задержали -восемь поллитров в штанинах нес.

- Анекдот, - говорю. - Конфисковали?

- Ну, так если вываливаются - это ж не дело! Надо, чтоб не вываливалось.

- Правильно, - говорю.

- Счастливо в море!

Народ растекался по причалам, по цехам, по пакгаузам. Знакомые меня приветствовали - машинист с локомотива, доковые слесаря, девчата с коптильни, с рефрижераторов; я им улыбался, помахивал рукой и шел себе, не задерживался, пока не уперся в шестнадцатый причал. Здесь мой "Скакун" стоял - весь в инее, как обсахаренный. Грузчики-берегаши нaбивали трюма порожними бочками. Кран с берега подавал их в контейнере, контейнер зависал над люком и рассыпался, и бочки летели в трюм с грохотом.

У трапа чудак скучал с вахтенной повязкой - две синих полосы, между ними белая, поглядывая на берегашей и поплевывая в воду. Не нравилась ему такая работа. Я ему подал направление и матросскую книжку. Он приложил их к пачке, а сам нa мою курточку загляделся.

- Матросом идешь?

- Матросом.

- Хорошо. - Не знаю, что тут особенно "хорошо", но так уж всегда говорится. - А я третьим штурманом.

- Тоже хорошо.

- Медкомиссию прошел? В этом году не надо. А венеролога? Не намотал на винт? Ангел меня сохранил.

Ростом третий штурман был меня ниже, а вида ужасно задиристого. Где-то шрам себе заработал через всю щеку. Когда он смеялся, шрам у него белел, и лицо ощеривалось, вся улыбка из-за этого пропадала.

- Отойдем сегодня? - спрашиваю.

- В три часа, наверное. А может, и завтра. Капитана еще нет. А ты почему опаздываешь?

- Оформляли долго.

- Оформляли! Дисциплина должна быть. Курточку - не продашь?

- Нет.

- И не надо. Раз опоздал - будешь вахтенным. Повязку надень.

Он мне отдал свою повязку и сразу повеселел.

- В контору сбегаю. Лоции надо взять и аптеку.

- Так и скажу, если спросят.

- Ну, молоток! Последи за берегашами. Видишь - как бочки швыряют. Все клепки разойдутся. Ты покричи, чтоб кранец подкладывали.

- Покричу обязательно.

- Надо, знаешь, хоть покричать.

Мы друг друга поняли. Если кранец подкладывать, покрышку от грузовика, это нужно каждую бочку кидать отдельно. Так мы и через неделю не отойдем.

- А заскучаешь, - сказал третий, - на камбузе собачка сидит, Волна, поиграешь с ней. Сообразительный песик.

- Обязательно поиграю.

- А может, махнешь курточку?

- Нет.

Он сбежал по трапу и скрылся. А я пошел устраиваться. Кубрики на СРТ носовые, под палубой. В каютке дрифмейстер с боцманом живут; в двух кубриках, на четыре персоны и на восемь, вся палубная команда. Но туда, где четыре, мне и толкаться нечего, там "Рыбкин"* поселяется, помощник дрифмейстера, бондарь и какой-нибудь матрос из "старичков", из ветеранов этого парохода. Ну, а я уж как-то на любом судне молодой, мне - туда, где восемь. Я скинулся по трапу, толкнулся в дверь, а на меня - дым коромыслом, и пар от горячего камелька, и веселый дух от стола, где трое сидело с дамами.

* "Рыбкин" - рыбмастер.

- Здорово,папуасы!

- Будь здоров, дикарь! С нами идешь? Присаживайся.

- Нельзя мне. На вахте.

- А что на вахте - Богу молятся?

Я поглядел - ни одного знакомого рыла. И койки пока все заняты. Одни шмотками завалены, а в других лежали по двое, обнявшись намертво, шептались; из-за занавесок выглядывало по четыре ноги: две в ботинках, две в туфельках. Так он и будет, этот шепот прощальный, - до самой Тюва-губы. Потому что порт - это еще не отход. Вот Тюва - это отход. Там мы возьмем вооружение: сети, троса, кухтыли, возьмем солярку и уголь для камбуза, проверим компас, в последний раз потопчем берег. Потом отойдем на середину залива, и к нам причалит пограничный катер. Всех нас соберут в салоне, лейтенант возьмет наши паспорта и выкликнет каждого по фамилии, а мы отзовемся по имени-отчеству. Знаем дело, не первый год за границу ездим. А солдаты тем временем обшарят все судно и выведут этих женщин на палубу - отвезти назад, в порт. Дело уже будет к ночи, в Тюве сколько можно прокантуемся, хотя там делов часа на четыре, не больше. Тут мы в последний раз этих женщин увидим под нашим бортом, под прожектором, будем орать им: "Ты там смотри, Верка, или Надька, или Тамарка, гулять будешь - узнаю, слухом земля полнится и море тоже, мигом аттестат закрою, и кранты нашей дорогой любви!" А они снизу: "Глупый ты, Сенька, или Васька, или Серега, говори да не заговаривайся, люди же слушают, когда же я от тебя гуляла, я себя тоже как-нибудь уважаю!" И катер нырнет в темноту, покачивая топовым*, повезет наших наивернейших жен, невест и подружек, - я за них ручаюсь, с кем-нибудь из этих и я вот так же прощался.