Илья Войтовецкий - Maestro

Я: - Какую?

ПАПА: - Ты слушаешь развратную музыку! Развратную музыку ты там слушаешь!

Я (искренне удивляясь): - Почему развратную?

ПАПА: - Потому что ты ходишь туда к этой проститутке!

Я - удивляется ещё больше и не находит слов. Молчит.

МАМА: - Боже мой, Боже мой, что же с ним будет!

ПАПА: - Я знаю, что с ним будет. Я знаю, что будет с ним. Я знаю! Она заразит его венерической болезнью, и он сдохнет под забором. Вот что будет с ним!

МАМА (заламывая руки): - Что же делать, что же делать?..

Я - молчит.

ПАПА: - Ты думаешь, она занимается этим только с тобой? Ты так думаешь, да? Так ты ничего не знаешь! Ни-че-го! Весь город знает, что она!-гу-ля-ет!-с-твоим!-пианистом! Весь-город-это-знает, весь-город, весь.

Я (не позволяя ему продолжить, несколько театрально): - Не смей!

ПАПА (поражённый): - Что-что-о-о?

Я (стоит на своём): - Не смей!

ПАПА (теряя самообладание): - Что-что-о-о? Вон отсюда! Вон!

Я, хлопнув дверью, покидает сцену.

МАМА выбегает следом за Я. Из-за кулис доносится её голос.

МАМА (за кулисами): - Вернись! Я тебя умоляю! Ты простудишься! Ты заболеешь венерической болезнью! Ты останешься без аттестата зрелости! Ты будешь чистить уборные! Ты... будешь...

ПАПА разбивает табуретку, грохнув ею об пол, и этим заглушает окончание маминой фразы.

МАМА (за кулисами): - ...будешь-будешь-будешь!

ЗАНАВЕС.

Перед занавесом, через затемнённый просцениум, движется фигура немолодого человека. В руках человек держит букетик первых подснежников. Он бережно прижимает цветы к груди, он ладонью заслоняет цветы от холода.

Навстречу ему идёт женщина. Увидев её, он ускоряет шаги, приближается к ней, протягивает цветы.

Вместе они пересекают просцениум и исчезают за занавесом.

МАМА (за кулисами): - ...будешь-будешь-будешь!

СВЕТ В ЗАЛЕ.

От затяжных осенних дождей деревянный настил стал скользким. Оступившийся рисковал сорваться в непролазную лагерную грязь.

Навстречу Фридману шёл высокий человек в офицерской форме, и хотя ширина настила позволяла разминуться, заключённый предпочёл сползти вниз.

Немец остановился. Это было плохим признаком: значит, что-то в облике или поведении заключённого ему не понравилось. Фридман ждал.

Офицер разглядывал неказистую, укутанную в тряпьё фигуру, набухшие жидкой грязью штанины, дырявую шаль. Непонятный интерес проступил на жёстком лице арийца.

- Friedmann? - недоверчиво произнёс немец. - Was machst du hier, Karl? ("Что ты делаешь тут, Карл?")

Удивление в его голосе было искренним и странным - в этом странном и страшном месте.

"Какой-нибудь венский меломан, - подумал Фридман. - Наверно, посещал мои концерты."

- Donner Wetter! Ты не узнаёшь меня, Карл? - Тон был требовательный, даже сердитый.

- Nein... Wer sind Sie, Herr Offizier? ("Нет... Кто вы, господин офицер?")

- Ты сошёл с ума... - от негодования офицер перешёл на шёпот.

- Да, я наверно сошёл с ума, - согласился Карл.

Говоря это, Фридман ещё не представлял себе, какое усилие предстоит ему сделать над собой, чтобы сохранить рассудок.

Опять начал моросить дождь.

- Следуй за мной... Выдерживай дистанцию.

Он помнил Дитриха толстым рыжеволосым подростком; от вздёрнутого носа, светлых глаз и постоянной улыбки однокашника веяло покоем и добродушием. В присутствии Дитриха всегда хотелось улыбаться.

Отца Дитриха, Отто Фогеля, рано осиротевшего, приютила еврейская семья, и бюргеры-соседи отнеслись к такому поступку благожелательно: в конце века многие жители Вены гордились своей терпимостью. В принявшей его семье Отто вырос; так же, как и остальные дети, он получил медицинское образование.

В 1915-ом врач военного госпиталя доктор Фогель был застрелен маньяком, солдатом-мадьяром, которого он лечил; тот подслушал его беседу с другим раненным солдатом - курчавым очкариком; говорили они между собой на варварском жаргоне, который евреи обычно выдают за свой Muttersprache (даже в его названии они надсмеялись над языком великих поэтов и философов: переиначив "Judisch" в "Yidisch", они таким образом открестились от презрительного клейма, которым племя их изначально мечено было Святым Писанием и Историей).

После гибели Отто большая и дружная семья Фогелей распалась, расползлась: одни уехали из Вены, другие совсем покинули Австрию. Изредка Карл встречал неопрятную и постаревшую фрау Фогель, но она не узнавала его.

После тех событий прошла целая жизнь, и каждый прожил её по-своему...

В надвинувшихся сумерках Карл вглядывался в серое, с водянистыми глазами и впалыми щеками лицо своего бывшего приятеля - и не находил в нём ни одной чёрточки, которая хотя бы отдалённо напоминала ему рыжего сдобного Дитриха.

- Я не думаю, что смогу что-нибудь сделать для тебя, Карл, бесстрастно и безжалостно произнёс офицер. - Я всего-навсего комендант лагеря. Я исполнитель. Приказы поступают сверху... Я лишь солдат.

Фридман ни о чём и не просил. Ему было холодно, он зябко кутался в свою рваную одежду, но, промокшая, она прилипала к телу, и от этого становилось ещё холоднее.

- В лагере, кроме тебя, есть музыканты? - спросил вдруг Фогель.

Фридман пожал плечами.

- Среди такого числа евреев не может не быть хороших музыкантов. - По аскетичному лицу Дитриха впервые пробежала гримаса улыбки - лишь на миг искривила его губы, не коснувшись глаз, - и тут же исчезла.

Фридман опять пожал плечами.

- Собери небольшой оркестр... Пять-шесть человек... Сообщишь мне имена... Уходи первым, нас не должны видеть вместе.

Фридман выскользнул за дверь и ступил на мокрый настил. Шёл дождь. Карла знобило.

Мамины опасения не оправдались: я не заболел венерической болезнью, не остался без аттестата зрелости и не стал чистить уборные. Отметки в моём аттестате были не самые блестящие, но на приёмных экзаменах в политехнический я всё же набрал необходимые баллы.

Встреча с большим городом ошеломила меня. Я привязался к нему, влюбился в него, бредил им, я, словно девушке, дарил ему восторженные строки.

"Ну, что же, город, покажи

Разлив твоих прекрасных улиц,

Чтоб великаны-этажи

И мне как другу улыбнулись,

Чтоб на плечо мне ветвь-рука

Легла, от почек тяжелея.

Издалека-издалека

Приехал, город мой, к тебе я.

Трамвай промчал вдоль этих мест

Колёс ритмическое пенье,

И - вот твой дом и твой подъезд,

И под ноги летят ступени..." - Это была целая поэма - о городе, о девушке и, конечно, о неразделённой любви. Правда, как и полагалось, финал поэмы звал, стремился мобилизовать, был полон оптимизма и уверенности в светлом будущем:

"А жизнь идёт, спешит, бежит

И исправляет все ошибки.

Мне вслед гиганты-этажи

Глядят с доверчивой улыбкой,

Спешит поток автомашин,

В своих пальтишках тёмно-серых

Заходят в школу малыши,