Моисей Винокур - Голаны

- Из-за границы, - говорю. - Из Килдым-пиздым. А тебя не забрили?

- Хозяин отмазал пока. Дома все в порядке?

- Не знаю.

- Подожди, Моше. Хозяин с тобой говорить хочет.

- Шалом, Моше, - приветствует хозяин.

- Шалом, Бонди!

- За все время не был дома?

- Да тут как на войне. Шустрим.

- Скажи Одеду, чтоб подождал, - говорит хозяин. - Я тендер за женой твоей пошлю. Жди и себя береги. Шалом!

Великий Бонди! Купил меня с потрохами! Ну, старик, долгих лет тебе! Такого бы хозяина нам в премьер-министры! Все бы чик-чак стало на место...

Сижу в кабине, жду вызова связи.

- Абуя! - слышу сквозь помехи голос Йегонатана. - Я сгораю по тебе! Аюни!

Бешенство матки можно схватить, доложу я вам, услышав голос сына в Ливане! Только из Сиона подарки такие шлют!

- Говори, Зямчик, говори, родной!

- Мама плачет...

- Пусть женщина поплачет, сынок. Только ты не реви!

- Я - мужчина!

- Дай, мужчина, маме микрофон. Целую тебя пять тысяч раз!

Маргарита Фишелевна у микрофона. "Ох, - думаю, - доберусь же я до тебя!"

- Изюмыч, плачет женщина на волне F-4. - Йоська домой вернулся, а тебя все нет.

- Эстер родила?

- Нет. Мы все волнуемся за нее.

- Окотится...

- Не говори так, Изюмыч. Уже десятый месяц на исходе...

Но прерывают какие-то "фуцены" разговор наш с Ритулей Фишелевной. Забили связь, и остаюсь я в кабине трейлера с микрофоном в руках.

Такое у меня счастье. Если всем - срамной уд, так мне - два!

Делать нечего. Уехал Одед. Гремит усиленная динамиками музыка над Рашая. Прыгает козлом исполнитель популярных песен. Усевшись в пыль и подобрав под себя ноги по-турецки, раскачивается в такт тьма вооруженного народа при паучах и касках, с автоматами на коленях и все, как один, обросли щетиной на лицах, освященных Господом.

Не бреются евреи во время боевых действий. Нельзя.

Падают ребята первой линии за мир Галилее. Лихорадит города наши извещениями-похоронками да воплями матерей на военных кладбищах. А в Рашая гульба.

Дани Сендерсон внизу уже поплыл в оральной прострации, заглатывая головку микрофона на штативе чуть не до самого треножника. Солдаты кейфуют. Мужики с обросшими лицами. Хлопают в ладоши, и, может, видится им не плешивый разъебай на помосте, а пляшущая у костра Мирьям в начале пути Народа к Земле Обетованной.

Стою на захарканном балконе второго этажа друзского города Рашая и некому мне душу раскрыть.

"Батяня, - шепчу, - Ароныч! Что скажешь? Будет мир Галилее?"

"Нет, - отвечает отец. - Не положено. Дай евреям манду, они вошь будут искать!"

А внизу лабают, повизгивают... И странно мне. Что за страна затруханная - Ливан! Мух полно, а птички не летают... Птички, блядь, ни одной не видел. Паноптикум.

Глава последняя

Бабешки Израиля похорошели за время моей отлучки невероятно! До заглядения!

Снизошло на них с неба или запах крови с севера перешиб мускус похотливых наших подруг, только выглядели еврейки роскошно.

Сижу в скоростном экспрессе Хайфа-Тель-Авив, как в букете цветов. Благоухают сестрички.

Пока ломился в проходе, чтоб местечко отграбчать, поворошил я букетик тот изрядно железяками амуниции и личным стрелковым оружием. От сфарадиек нанюхался духами "Опиум", от ашкеназок - "Шанель номер пять". Голова кругом. Реакция по организму идет, забытая за границей. Я ее торбой с грязным бельем прикрыл, присел в растерянности возле самой пушистой девули - устроился. Канистру двадцатилитровую между наших ног зажал. Со скандальной водицей канистра. Полтора ящика "Джони Уолкера" перелил. Когда на въезде на Родину шмонали у Фатминых ворот, дебош закатил. "Сионисты, - кричал, - падлы, ценами нас потравили, вон куда бегать пришлось за дешевым пойлом! Пропустите, паскуды, не то пробку отверчу, оболью всех "Скочем" и сожгу к ебанной матери!"

Теперь-то хаханьки, а на шмоне переживал я за трофей свой кровный. Как с пустыми руками перед "косметологом" буду стоять? Что будем листочками гата зажевывать с проглотом? Не арак же, мерзятину...

Благо, лейтенант-марокканец за главного там стоял, на разбой поглядывал. Ментальность у марокканцев, как у русских. Родство душ. На горло берут сходу! На понт!

- Посмотри, - говорю лейтенанту, - что ашкеназы с репатриантом вытворяют? Бензонаим!

- Пропустите резервиста, - говорит. - Не на продажу тащит. Давай выпьем и тремп ему остановим...

И вот сижу я в экспрессе среди сестричек. Еду домой. Воняю нестираной робой и соляркой. Девуля пушистым бедрышком пригревает, а носик к окошку заворотила и реже дышать принялась. Хатха-йога.

Билет покупая у водителя, в зеркало на себя посмотрел.

Тот еще мальчик на меня попер в отражении... Клоками седой щетины обнесло "шайнер пунем", и щечки от перебитого носа до ушей апокалипсическими жилками рдеют. Признаки призывного возраста. Губы трещинами порепались, словно сексом по-советски занимался - манду, на заборе нарисованную, лизал. Одним словом, чтобы словесный портрет закончить, скажу: ничего от образа и подобия на меня из зеркала не глядело. Грязная плешь и белые с перепою глаза.

Чтобы как-то впечатление о себе сгладить, отворяю торбу. В затхлой глубине ее откапываю настольную книгу на русском языке. Принимаюсь за чтение.

Страница 666. Параграф 9.

"Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем".

Закрываю книгу.

Потому что мысли путаются. Слипаются мысли, как конфеты-подушечки в детской ладошке. Накладка получается с Екклесиастом. Плагиатом попахивает от сына Давидова. Царя в Иерусалиме.

Книгу настольную я на Родине читаю. В изгнании она мне не попадалась. Это точно.

Как сейчас помню, спрашивает меня батяня:

- Куда ты, сынок, пачку "Беломора" заначил? Я все бычки с печки-голландки ободрал!

(Любил Ароныч, лежа в постели, курить и, пожевав мундштук папироски, окурок на бок печи приклеить на черный день.)

- Не знаю, папа, где папиросы, - вру родителю в глаза. - Я еще маленький и БГТОшник. Не курю я.

- Крутишься, волоеб! - серчает батяня. - Крошечкой прикидываешься! Сколько ни крутись, а жопа сзади. Волоки пачку живо, а то ноги повыдергаю!

Сказал мне это родитель, когда я был почти маленьким. Проповедника же прочел только что. Кто же у кого идею заимствовал?

Суета сует...

- Солдат! - говорит соседка-пассажирка впервые за дорогу и обращает лик свой в сторону моих воспоминаний, блудящих по небритой роже. И я чувствую, что распахиваюсь, как ворота Фатмы, навстречу беседе. - Завинти крышку на банке своей, ради всего святого! Течет мне по ногам гадость эта, и я угорела от вони ее!

- Красивая госпожа, - говорю чужой женщине. Гляжу на пушинки ее и не могу нагрубить. Язык забуксовал. - Ты назвала гадостью чистейшее шотландское виски! Взгляни на ситуацию добрым взглядом. Тебе неизвестный солдат ноги вымыл спиртным напитком, а ты улыбки доброй подарить не желаешь! Может, у меня паралич скоротечный начался от аромата твоих пушинок сладких, но я не ревную тебя к хахалю, к которому ты мчишься экспрессом и окружающую фауну не замечаешь. Отвечай быстро, как тебя зовут?