Моисей Винокур - Голаны

- Илана, - говорит девуля. - И совсем я тебя не боюсь. Хотя впервые сижу с пьяным "русским".

- Испугать?

- Не перестарайся...

Торбу сдвинул с колен. Ширинка - горбом.

- Беги домой, дядька, а то не донесешь, - смеется Илана. - Не пугай никого по дороге. Сбереги себя для жены. Так будет справедливей. Мой тоже скоро вернется и, поверь, мы свое наверстаем! Да не прячься ты под мешок. Сиди свободно. Мне тоже приятно думать, что мой там не шалит...

- Где он торчит?

- В Набатие.

- Звонил, что ли?

- Каждый день!

- Значит, "джобник"?

- Сам ты "джобник"! Ракетчик мой Рон.

- Прошу прощения, Илануш, - говорю. - Позволь включить заднюю скорость и педаль сцепления отпустить.

- А-а! Шоферюга! - догадалась девуля.

- Так точно, - говорю. - Шофер и предсказатель счастливых судеб! Гадаю по руке и между коленок. У тебя, шатенки, это - как на кофейной гуще.

- Мой знак Зодиака отгадать сможешь?

- Давай лапку. Так и быть, будем паиньки.

Ладошка у Иланы горячая. Сухая. Запястье тонкое - мальчишечье в охват. Пальцы длиннющие, а ноготки прозрачные, коротко острижены. Как насадочная сторона перышка к ученической ручке. Узкие. Круто изогнутые с боков. Обладательницы таких ноготков ввергают нас в панику, когда звучит команда: "Открыть кингстоны!"

- Февральская ты, Илануш, - говорю. - Рыбье у тебя счастье.

- Как это тебе удалось?

- Очень просто. Руки у нас абсолютно одинаковые. Только твои - чистые, а мои - не очень. Да и мое счастье тоже фаршированное.

- Как тебя зовут?

- Мойшеле.

- Где ты так палец покалечил?

- Давно это было. В России.

- Расскажи про Россию.

- Ну, что ж, выхожу однажды из ресторана, и вдруг группа антисемитов мне на руку наступает. Изувечили палец. Я осерчал. Купил билет и уехал в Израиль. К тебе.

- Дурачок, - говорит Илана. - Я серьезно спрашиваю.

Глаза у Иланы светло-серые. Хоть и смеются сейчас, а с печалинкой. Брови не выщипаны. Человечьи брови противоположного пола. Редкость. Гладит кривой мой палец с милосердием.

Несется экспресс уже за Нетанией. Соседству нашему конец приближается.

- Не будешь смеяться, если я тебе про маму свою расскажу? - спрашивает Илана.

- Лучше бы про мамину дочку, но если настаиваешь...

- Слушай. До Рони жили мы вдвоем с мамой в Хайфе. Отец давно умер. Я его не помню. Но не помню, чтобы возле матери был какой-то мужчина. Красивая мама у меня. Ашкеназийка чистых кровей. Внучка раввина из Австрии. Только всегда одна.

Во время войны Судного дня это было. А рассказала только вчера.

... Захлебнулись мальчишки регулярной армии кровью, вцепившись в смертный рубеж на Голанских высотах! Удержали, пока мужики-резервисты, прямо из синагог, под вой обезумевших сирен шли на помощь.

Ты бы видела их лица, Иланка! Господи, куда глаза мои глядели всю жизнь? Почему я гнала их от себя? Насмешливых... Самоуверенных... Грубых... И вот они уходят недошептанной молитвой. Слезами венского моего гонора. Избранники Божьи уходят туда, где сам Предвечный пришел в отчаяние.

В затемненном городе проплакала я до утра, бросила тебя соседям, собрала, что под руку попалось, печенье да бутылку ликера, завела "жучок" и помчалась на север. За Рош-Пину. К мосту Бнот-Яаков...

Столпились танки на обочинах дороги. Скучились в лесопосадке. Ждут своей череды пройти узкий мост. Ржавые стальные балки, склепанные за Иорданом. Туда, где сразу за мостом круто в небо уходит дорога, и плывут по ней мои братья, исчезая за синей чертой...

Я искала его долго. Они все были красивыми до слез, но я искала только его.

Он стоял позади будки на колесах, из которой торчали, как копья, антенны. За его спиной, в черном провале двери, то и дело вспыхивала лампочка рации, и кто-то издалека искал паролем: "Ветка пальмы! Ветка пальмы! Я - Высокое напряжение. Отвечай!"

Он был красивее всех. Поверь мне, Илана. Плешивенький мужичок моих лет с острым кадыком на тонкой небритой шее.

Я была рядом, но он не видел меня. Он смотрел куда-то поверх колонн, в сторону озера Кинерет, туда, в тыловую близость своего дома, отрезанного от него воем сирен.

"Ветка пальмы! Ветка пальмы! - умоляла рация. - Отвечай!"

- Глоточек вишневой настойки резервисту не помешает? - спрашиваю. Глоточек вина за жизнь?

Что-то похожее на улыбку искривило его лицо, и он переломился пополам в нелепом поклоне, и щипал мои руки губами, а я отворачивала в сторону голову, чтобы слезы не брызгали на его затылок.

Я увела его недалеко. В лесопосадку. Так, чтоб если окликнут, он мог услышать.

Иланка! Девочка моя! Как я его целовала. Как любила всем телом и сердцем тело того человека в казенной одежде, выданной впопыхах не по росту!

... Потом мы лежали в иссушенной солнцем колючей траве, он на спине, положив голову на сумку с моей дребеденью, а я прижалась щекой к его животу и смотрела, как вздрагивают ребра под тонкой кожей, и седые волосы на груди были так близко у глаз моих, что касались ресниц, и я уже не видела его, только чувствовала всхлипы и плакала сама.

Он не отнял руки, когда острым пером "паркера" я трижды обвела жирные цифры своего телефона. Как у спасенных из концлагерей. Он не отнял руки.

- Когда вернешься, позвони, - просила я резервиста. - Только скажи: "Я - Ветка пальмы". И все. Только это скажи, обещаешь?

Имени его я так и не узнала. Да и он моего. Номер телефона и пароль: "Ветка пальмы".

Он не позвонил... Да будет память о нем благословенна!!!

- Амэн, - говорю.

- Амэн, - шепчет Илануш. - Мой Рони хороший и добрый. А то бы каждую волосинку на тебе зацеловала. - И как из ледяной, до ожога, воды вынырнула. - Правда, хорошая у меня мама?

И я закрыл пасть. Вернее, она у меня сама захлопнулась. Смотрю на нее фарами с дальним светом и думаю: "Кому, ебаный мой рот, ширинку горбом показывал? Кого фаловал в спарринг-партнеры?"

Онемел я до самой таханушки тель-авивской... встреча-то с Иланкой неспроста! Боком вылезет мне встреча эта. Забрюхатела душа моя тем резервистом, и ни выкидыш, ни кесарево не помогут. Так и буду шкрябать с ним, пока не сдохну...

И все-таки Илануш подарила мне кусочек себя.

- Не вставай, Мойшик! - сказала. - Я хочу уйти, притрагиваясь к тебе.

Она поднялась, повернулась ко мне лицом, перешагнула канистру, и наши колени встретились.

Обеими ладонями сжала мои щеки, так что губы расползлись в рыбьем зевке, и чмокнула вовнутрь. И отлепившись, сказала: "Мир тебе!" - сказала Илануш тихо. Потом: "Тьфу, какой ты соленый... - и еще раз. - Мир тебе!" А я сидел, как целка, и не видел ее лица, и уже молотил в висках языческий кадиш по ненужной жизни, и вот ушла чужая женщина моей масти, правнучка венского раввина, коснулась своими губами моих, украла всю мою наглость, бросила на произвол ржаво-селедочной судьбы - скотоложествовать с киевлянками и заливать кишки спиртом.