Моисей Винокур - Голаны

- И расплата за грех - скилла!!! Три!

Референтша бледнула лицом и не смотрит в глаза. Все, думаю. Моя! Теперь только не перепрессовать!

- Вот вы приводите всякую шушеру по собственному желанию и с корыстными целями на зону, а за флажки не пускаете. Посмотрели бы, как несчастные невольники мучатся и портят зрение, когда ночи напролет иголками из отходов формайки в поганом свете прожекторов шьют шлепанцы-снегоступы из чего попало, только бы не оскользнуться в душевой на шлихте и не поломать себе ноги и становый хребет!

Здесь не Гулаг, госпожа Барехов. На аэросанях далеко не поскачешь! Не надо говорить и отвечать, госпожа Барехов. Ибо я тебе отвечу.

Вот ты, гордая женщина из Магриба! Офицер. Мать. Как может польская банда из Высшего суда справедливости держать весь срок в категории "Алеф" репатрианта из-за подержанной ракеты? А?

Да они забыли и помнить не хотят, сенильные пердюки, что сделал нам Амалек, когда мы вышли из Египта! Мы шлялись сорок лет и не поспевали хоронить друг друга, а блядюшки из Газы жрали жирный фалафель у нас на глазах и заголяли ляжки!

Кто прессовал Мойшу Рабейну и пошел на соглашение?! Мы? Нет, госпожа референтша. Это сделали румыны! Племя смычка и отмычки!!! Храм сожгли мамалыжники в беспричинной ненависти!!!

Тунисайка зарыдала.

- Скажи еще что-нибудь! - умоляет бедная женщина. - Твои слова слаще баклавы! Говори, и я все для тебя сделаю.

- Когда супругу запустишь?

Референтша задумалась и шмаркнула в подол казенной юбки.

- В ночь с двадцатого на двадцать первое февраля. С шести вечера до шести утра. Готовься.

- Бехаят раббак, Мизи. Ведь с любовью не шутят!

- Слово офицера.

Я встаю, вытягиваюсь во фрунт и оговариваю детали.

- Мизи, - говорю, - там за стенкой Иван Воскрес. Это супругу не смутит? Дирбаллак!

- Не надо бояться, хабуб, - провожает меня референтша к двери. Иван на цепи. Демьянюк уже не буянит.

... И вот я пишу жене письмо. На древнееврейском языке. Консультацию получаю у Йосеньки. Ивритских ласковых слов в моем багаже нет. Благо, читать и писать научили в Тель-Монде.

"Им итен бен адам коль хон бейто бе ахава буз ябузу ло!" - вылавливает Молоток лакомые кусочки из Песни Песней.

- Ой, какой ты эйзл! - стонет. - У-ю, ю-ю, ю!!! Хэй на конце пишут. Хэй! Дубина. Тыщу раз тебе повторять?

- Да хоть с ять на конце пиши, - огрызаюсь, - цензура не пропустит. Меламед, - говорю, - а огурчик мелафефоном проклинаете! Бабу сладкую яфефефефией! Дикари!

- Несчастная женщина страшной судьбы! - причитает Молоток. - Ходит на свидания к фараону. Безумная.

- Когда ты прав, ты не виноват, Йосенька, - говорю. - Но Коэлет им спуску не давал. Всех держал в ежовых рукавицах! Савской так козьи ноги задрал, что никому больше не давала и всю жизнь провела в недоумении!

- Шмок! - шипит Молоток. - Не трогай Соломона!

Лаемся с Йоськой незлобно, а тут реб Сасон-ложкомойник из реинкарнации вернулся. Про сына любимого у друга любимого рассказывает. И говорит:

- Южная поста, а, а? Везла нас из Беэр-Шевы в Дамун. И подбирала, а? По участкам арестантов. Сидим в бананах, как шимпанзе. Гварим! В Кфар-Йона загнали троих. Смотрю, а? Проспер! Мой кореш, Проспер!!!

- А-а?

- Сабаба! - говорю. - А у тебя как?

- Сабаба!

- На свидания приходят?

- Жена была и сын.

- Сабаба!

- Ребенок уже начал говорить. Первые слова: А-б-б-а! А-б-б-а! Я с ума сошел!

- Сабаба! Сколько лет мальчонке? - спрашиваю у Проспера.

- Одиннадцать! - говорит счастливый отец. - Одиннадцать!

Эту печальную притчу про Сабабу тюремные Б-голюбы знают назубок и как огня боятся. Как только реб Сасон доходит до слова "одиннадцать", у всех останавливается пульс. Ибо реб Сасон начинает шнорать сигареты, а это, мягко выражаясь, в нашей среде не очень принято.

- Азза ки мавет ахава!!! - бурчит старик Йосеф.

- Ихса! - поддакиваю. - Ужас!

- Аба, дай сигарету, - наезжает на моего Йосеньку Сасон. - Дай, ну?!

- Не называй меня папой, - советует Молоток. - Зови уж меня лучше мамой. И хотя у меня только одна грудь, я уж дам тебе ее почмокать. Так и быть.

- Пидор мандаторный! - бурчит Сасон и отъезжает.

Коротко мяукнула сирена и затихла. По селектору передали: поверка в полном порядке.

- Хаванина в блоке! - поет кормилец наш Хабака. - Команда обслуги: на выход!

Все в порядке в Аялонской центральной тюрьме. Никто убегать и не думал. Эпоха косоголового жизнелюбья.

Реб Сасон буксует по голень в воде. Согнулся пополам над ящиком, пайки наши прикрывая. За ним, и тоже с ящиком, мужичишка скачет. Сияет в свете прожекторов бородой серебряной до пупа. Долгожданный ты наш! Креп-сатиновый! Это и был десятый еврей, достигший святости штрафняка благодати ради!

Реб Гурджи, учуяв запах хлеба, выходит из коматозного состояния.

Еще миг, и начнется дележ паек. Возвышаемся, братки!!!

- Нетилат ядаим! - гаркнул долгожданный хасид. - Не уподобляйтесь скоту!

Столбенею от укора, но чувствую, что от слов десятого у меня и по крайней мере у Йосеньки начинает кипеть экскремент! Но нервничать нельзя. Избави Б-г!!!

- Йосенька, - говорю, - с этим штурм-бундовцем мы очень далеко уедем. Пропали мы, Йосенька, необратимо. Теперь ты видишь, куда нас ведет доброта???

- У-ю, ю-ю, ю-ю, юй! - качает головой Молоток. - Таки да... пиздец.

- Йосенька, - говорю, - скажи мне. Ну, скажи мне. Если солнце встает... если подушку уже вспороли... значит, это кому-нибудь надо? Говори мне, почему ты молчишь и не отвечаешь?

- Если встает, это уже неплохо, - уклоняется от ответа ушлый старик. Пережили фараона и его переживем. Без подушки.

- Ахлан у сахлан, Амсалем! Кого я вижу и кого видят мои глаза! - сказал реб Гурджи, и дебаты прекратились. Миньян хотел услышать, что скажет Гурджи, ибо беззубый Гурджи слыл большим молчуном.

- Кус март абук! - сказал реб Гурджи и перешел на бандерлошен.

- Ты сделал большую ошибку, калай Амсалем. Очень большую ошибку... и ты заплатишь. Ты ошибся, и ты заплатишь!

- Я не могу ошибаться, - сказал десятый. - Я упакован до ноздрей. Половина твоя.

- Они ошиблись, а ты заплатишь! Понял?! Продерни с моих глаз, мусор! Сейчас! В другую тюрьму! Или ты забыл Ашкелон?

Реб Гурджи щелчок за щелчком выдвигает приговор японской бритвы. Десятый спит. Или кажется спящим. И не только он. Спят реб Сасон, реб Йоси, спит Хумейни - тишайший жид.

Гурджи чертит пенс от виска до носа по ряшке десятого.

Развалил, будто меря семь раз.

- Я рабби! Я рабби! - бормочет Сасон-ложкомойник. - Рав Шимон бар-Юхай!

Десятый у двери, а я еще сплю.

- Надзиратель!!! - зовет через прутья. - Со-э-э-э-эр!

- Что тебе, маньяк? - откликается Хабака.

- Веди, шармута, на вахту. Пока всех здесь не помиловал...

Капли крови взбухают на мокром полу. Надзиратель гремит замками.

- Реб Йоси! - шепчу. - Не молчи. Давай убежим, пока Санта-Мария на рейде, и еще ебутся вальдшнепы!