Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Единственный принцип, которого обычный писатель стремится избежать в своей работе, по крайней мере исключить из законченного текста, – это как раз принцип случайности. Он рассчитывает, планирует, даже борется там, где великий Предельный Вопрос бытия равнодушен и оставляет все на волю случая; поэтому окончательный, тщательно отделанный продукт, хотя бы по намерению, выходит прочно сбитым и строго отвечающим плану, как станок или дом, построенный по проекту архитектора. И никогда писатель не творит ex nihilo 223, но из хранимых в памяти историй, из пережитого опыта; так что он компонует детали или делает выводы из известного, даже когда пишет о том, чего никогда не было, или о том, чего никогда не может быть.

Еще более важно желание творить воображаемые миры, иные по сравнению с существующим: в этой стороне дела Бог наших теологов тоже, по-видимому, лично вовсе не заинтересован. Это желание – или необходимость – всегда тесно связано, по крайней мере в моем случае, с идеей убежища – как в религиозном, так и в военном смысле этого слова, некоего тайного укрытия, которое одновременно еще и редут. И для меня именно здесь миф о Робин Гуде – или о зеленом лесе – меняется и уже не только символизирует народные чаяния в социальном смысле, но заключает в себе главнейшую психологическую черту, суть национального поведения, архетип сдвигов (сродни некоторым важнейшим сдвигам гласных в английском языке 224) в национальном воображении.

Могу проиллюстрировать это иначе, опять-таки с помощью отца. Кроме всего прочего, одним из его теологических увлечений было Оксфордское движение 2251830-х годов (его интерес и здесь, как в случае с диссентерами 226, основывался не на сочувствии, а на неодобрении); помнится, Кебл и Ньюмен и их соратники, заигрывавшие с Римом, самые черные шары получили за совершенно исключительную и типично английскую часть их ереси – теорию сдержанности: не следует открывать суть сокровенных религиозных таинств и чувствований непосвященным. Отец считал это доказательством прирожденного иезуитства Римско-католической церкви; однако в устах человека, так яростно ненавидевшего всяческую «демонстрацию чувств» и всяческий «энтузиазм», человека, в повседневной жизни буквально воплощавшего отвергаемую им теорию на практике, это звучало не так уж убедительно. Введенный в заблуждение внешними атрибутами Оксфордского движения, отец просто не разглядел, каким английским было оно по самой своей сути.

Особенно успешно мне удавалось укрыться в этом убежище, когда я писал пьесы, но иногда принцип срабатывал и когда я писал немногочисленные собственные сценарии; и хотя этот принцип было трудно осуществить при работе над заказными сюжетами, как, например, в сценарии о Китченере, тем не менее возможность укрыться все-таки существовала до тех пор, пока сюжет допускал неравнодушное к нему отношение, оставался подвижным, «ковким». Разумеется, я жаловался и ныл, но в то же время сознавал, что период работы над сценарием во многих смыслах доставляет мне величайшее наслаждение, и именно потому, что дает необходимую возможность уйти, укрыться, погрузиться в тайну… почувствовать себя человеком, как бы впервые ступившим на необитаемый доселе остров, на новую планету. Никто до тебя еще не побывал здесь, каким бы затертым и затоптанным ни оказался этот мир, когда ты в конце концов представишь его на всеобщее обозрение.

Много лет назад мне в руки попал перевод одного из самых, очаровательных саморазоблачений в европейской литературе – это была романизированная автобиография «Господин Никола» 227, шедевр странного француза Ретифадела Бретонна. В начале книги, где он описывает свое крестьянское детство в глухой деревушке, в Бургундии, в сороковых годах XVIII века, есть небольшой отрывок, который заворожил меня при первом же чтении, а впоследствии дал мне и ключ к пониманию, и название для стремления найти убежище, укрыться в самом себе.

Он рассказывает, как однажды, когда его отец не обнаружил на месте одного из пастухов, ему – мальчишке – разрешили самому отвести стадо на пастбище и как, сбившись с дороги в окружавших деревню холмах, он набрел на укрывшуюся меж ними долину. Никогда раньше он не слышал, чтобы кто-нибудь говорил о ней; она была поразительно обильна и зелена, сокрыта от чужих глаз, полна животных и птиц… заяц, косуля, дикий кабан с кабанихой… Удод, увиденный мальчиком впервые в жизни, опустился на дерево прямо перед ним – полакомиться дикими медовыми грушами. Чувствовалось, что все эти создания, словно ручные, не боятся человека; они казались волшебными, заколдованными, как и сама долина: у мальчика даже возникло ощущение, что он вторгся в чужие владения. Но он сразу же понял – это «его» долина, иначе думать о ней он просто не мог; он приходил туда снова и снова, сложил из камней невысокий памятный знак, готовил себе на костре пищу и даже освятил это место – церемония подробно описана в другом очаровательном отрывке, – собрав в долине молодых пастухов и пастушек и чувствуя себя «человеком до королей, заветов и запретов». Он окрестил долину, назвав ее на местном диалекте la bonne vaux: тучный дол, священная долина.

Эта картина у Ретифа фактически не что иное, как сверхъестественно точное предчувствие видения, которое у англичанина скорее всего ассоциируется с Сэмюэлом Палмером 228Шоремского периода: существует некое место – вне пределов обычного мира, – невероятно сокровенное и тайное, невероятно плодородное и зеленое, непостижимо мистическое, зачарованное и чарующее, где над всем преобладает ощущение творящегося волшебства и – в то же время – ощущение непреложного равенства всего сущего. Разумеется, образ этот вновь и вновь повторяется в литературе и в искусстве, в той или иной форме, от возвышенных описаний Садов Эдема и Арденнского леса 229до дешевых эффектов Шангри-Ла у Джеймса Хилтона 230тридцатых годов. Но, может быть, мое открытие Ретифа, его жизни, мыслей и чувствований (я имею в виду эротизм, обостренное чувство настоящего и прошлого; к тому же и его инстинктивно-кинематографический взгляд на все окружающее тоже пришелся мне по душе), оказалось, несмотря на языковой барьер, опытом, выходящим далеко за пределы литературных, да и иных объективных впечатлений вроде обретения когда-то потерянного отца или старшего брата. Возможно, из-за того, что «Господин Никола» по непостижимой причине не смог занять подобающего места в числе других знаменитых биографий европейской литературы, и за пределами Франции остается вроде бы и сам по себе сокрытым от чужих глаз, – моим любимым символом, квэрлезианской эмблемой 231этого феномена, стала la bonne vaux.

Именно она – священная долина и все, что она символизирует, – может объяснить, почему у меня уже не хватает терпения заниматься собственным ремеслом; еще яснее позволяет она разглядеть – гораздо более по существу, чем все приведенные ранее объяснения, – отчего кино не терпит ничего истинно английского.