Джон Фаулз - Дэниел Мартин

В сценарии я взрываю воцарившуюся инертность насилием: двое из шайки насилуют деревенскую девушку; гнев Робин Гуда, обращенный сначала против насильников – в ярости он приказывает их повесить, – потом против самого себя – он их прощает, признав свою собственную ответственность за все происходящее, поскольку именно он их лидер и вдохновитель.

В то утро в Лондоне, под влиянием событий последних суток и – пусть не вполне откровенного – сообщения Каро о моем замысле (признание, которого я не собирался делать и которое вырвалось отчасти потому, что я хотел ее утешить, а отчасти – чтобы было труднее самому пойти на попятный), я вдруг увидел, в какую попал западню. Меня ждало еще более глубокое укрытие, и не было гарантий, что возвращение оттуда возможно, как возможно было в сценарии возвращение Робин Гуда (он-то ведь был всего лишь удобный персонаж, действующее лицо, марионетка, наемник… благородный разбойник… Должен заметить, что после этого я стал гораздо лучше понимать Байрона).

В одной из заметок, сделанных мною в то утро, говорилось: «Персонаж, который постоянно мигрирует, словно перелетная птица, забывшая, как прекратить полет». И потом: «Что может заставить его остановиться?»

Ирония заключается в том, что все художники, во всяком случае, пока длится процесс творчества, гораздо более «божественны» (как свидетельствует опыт), чем любая первопричина, существование которой утверждается теологически или научно. Разумеется, они не свободны ни в генетическом, ни в социальном, ни в техническом плане; они скованы цепями собственного таланта, собственного прошлого и настоящего опыта; и тем не менее даже эта их ограниченная свобода значительно шире, чем у всех остальных людей, кроме, пожалуй, мистиков и сумасшедших, ибо творцам принадлежит безграничное пространство зеленого леса, который и есть пространство воображения, а западное общество не возбраняет их блужданий в этом лесу. Такова единственная реальность подобного ухода в себя, и она чаще всего никак не связана с публичной оценкой его конечного продукта.

Но ремесленник и настоящий художник тем и различаются, что один знает, на что способен, а другой – нет; вот почему одно занятие ничем не грозит, а другое чревато всяческими опасностями. Мне надо было всего лишь оглянуться на пройденный путь, чтобы понять, к какой категории, судя по огромному большинству моих работ, я принадлежу: от них несло безопасностью, прежде всего потому, что, создавая их, я (как и хозяева моей студии) исходил из того, что было угодно услышать публике, и все меньше и меньше из собственного знания окружающего мира, из реального опыта, личного и общественного. Самый неудачный суррогат укрытия был мною избран именно поэтому. Птицу гнал вперед ужас перед приземлением, риск встать обеими ногами на реальную землю.

Отыскать тучный дол, что заманивает остаться там навсегда. Безвозвратно.

Если говорить о предпочтениях, для меня главное направление современного романа начинается с Генри Джеймса 233и идет через Вирджинию Вулф 234к Набокову; все они – такие разные – принадлежали к одному братству, тайному обществу, все они знали путь в la bonne vaux, все познали и изгнание оттуда. Мы склонны считать, что подобное пристрастие отражает общие символы веры, но, кроме того, оно, несомненно, есть порождение – и свидетельство – того, чего нам недостает, к чему мы из-за этого стремимся, что хотим восполнить.

Если твоя жизнь есть в значительной степени уход от реальности, обратным действием должен быть уход из воображаемого.

Гораздо более обыденные вещи мешали теперь Дэну укрыться в своей собственной – реальной – долине в Южном Девоне. Расследование по поводу самоубийства, похороны Энтони, чувство, что не следует бросать Каро в последние дни перед ее переездом на новую квартиру… Вечером того дня, когда состоялся их психоаналитический завтрак, они опять о многом поговорили, и разговор был гораздо сердечнее. О старой квартире они оба наговорили глупостей; в конце концов отложили решение до лучших времен. Дэн очень надеялся, что глупости, произнесенные Каро, свидетельствуют о подспудном признании, что роману с Барни в один прекрасный день будет положен конец.

К тому же еще Дэвид Малевич затягивал китченеровскую Удавку на шее автора все туже и туже. Дэн позвонил в Нью-Йорк сразу же, как вернулся из Оксфорда, и услышал от секретарши, что она как раз собиралась ему звонить. Босса нет в городе, но на днях он вылетает в Лондон и жаждет немедленной встречи. Это «жаждет» расшевелило угрызения совести, и Дэн, посреди навалившихся на него семейных дел, попытался все же вернуться к последней части сценария. Предчувствие, пришедшее к нему в ту ночь в Оксфорде, оказалось не таким уж иллюзорным. Правда, столь необходимые ему новые идеи не хлынули бурным потоком, но небольшой их ручеек все же струил свои воды, и, хотя Дэн все еще полужалел, что взялся за этот фильм, решение некоторых технических проблем казалось ему теперь интересным и не таким уж утомительным. Помогло и возвращение в Англию: в Калифорнии злосчастный старик протагонист казался нереальным вдвойне.

Малевич был весьма далек от привычного карикатурного образа американского продюсера – этакой утопающей в сигарном дыму жирной жабы в очках, окруженной телефонами и полуобнаженными красотками. Высокий, стройный, элегантно подтянутый и моложавый, он даже не тянул на свои пятьдесят пять, несмотря на значительную лысину. Говорили, что он как-то предложил решить на теннисном корте спор с актером, которого собирался занять в фильме – речь шла о прибавке в двадцать тысяч долларов, – и в трех сетах обыграл значительно более молодого противника всухую. По одной из версий этой истории, в конце матча Малевич подошел к сетке и предложил все же заплатить актеру эти деньги с условием, что они будут потрачены на занятия теннисом. Однако я в этом сильно сомневаюсь. Он всегда стремился предельно урезать бюджет. Не курил, не пил, предпочитал строгий стиль в одежде, одеваясь точно какой-нибудь бизнесмен из Новой Англии. Он мог сойти и за преуспевающего юриста или банкира с Уолл-стрит; обе эти профессии вполне подошли бы ему, и не только из-за внешнего вида.

Дэн делал для него уже третий сценарий и знал: если возникают разногласия, Малевич умеет выслушать чужое мнение и не дать воли собственным причудам; кроме того, он не терпел режиссерских импровизаций в окончательно утвержденном сценарии, за что кто-то из режиссеров наградил его прозвищем Чингисхан. Дэн был несправедлив к нему в разговоре с Джейн, ведь это именно он однажды пустился в рассуждения о постулатах Леви-Стросса… И рассуждения эти, по правде говоря, вовсе не были так уж нелепы. Для своей профессии он был человеком образованным, хоть и пользовался порой киношным жаргоном, когда говорил о делах. Под личиной бизнесмена от шоу-бизнеса, умеющего мастерски подбирать команду, скрывался идеалист-романтик, чуть ли не мечтатель. Он пришел в кино после успешного дебюта в качестве импресарио на Бродвее и ухитрился остаться самим собой в мире, где практически любое независимое суждение воспринимается как злонамеренный личный выпад.