Джон Фаулз - Дэниел Мартин

– Оглядываясь на происшедшее, не думаете ли вы, что решение было принято им до вашей встречи? Или у вас создалось впечатление, что – по какой-то причине – оно могло быть принято после нее? – Он не дал мне сразу ответить и продолжал: – Иначе говоря, полагаете ли вы, что это был заранее обдуманный шаг, или же решение было принято в последний момент?

– Сама наша встреча говорит о том, что верно скорее последнее. Но мне представляется, что по натуре, да, видимо, и по профессии, ему более свойственно было совершать заранее обдуманные поступки.

– Вы предполагаете – гипотетически, – что он принял решение до вашей встречи и, раз уж примирение, к обоюдному удовольствию, произошло, ничто более не препятствовало исполнению заранее намеченного плана?

– Я нахожу это наиболее вероятным.

– То есть он почувствовал, что искупил свою вину за ваш разрыв? Я так понимаю, что вы приехали из Америки по его просьбе?

– Ответом будет «да». На оба ваши вопроса.

– Однако он не говорил вам, что вы помогли снять с его души какой-то иной грех, более тяжкий, чем кто-либо мог подозревать?

– Он сожалел, что все это произошло так поздно. Я тоже.

– Но вам не было прямо заявлено, дескать, теперь я могу уйти с миром?

– Совершенно определенно – нет.

– Может быть, это было выражено не прямо, но подразумевалось?

– Если бы у меня возникло хоть малейшее подозрение, я предупредил бы миссис Мэллори до того, как мы покинули больницу.

Коронер колебался.

– Мне не вполне ясно, почему ваша встреча не состоялась раньше.

– Полагаю, потому, что я был в Америке. – Я поспешил продолжить, не давая ему развить эту тему: – Когда мы встретились, я упомянул, что сожалею о том, что мы так долго тянули с этим… с тех пор как он заболел. Не помню дословно, что именно он ответил, но мне кажется, ему лишь в последние дни удалось преодолеть великодушное, хоть и совершенно в данном случае напрасное, стремление не обременять меня своей собственной трагедией.

– Видимо, именно в последние дни идея примирения приобрела для него столь важное значение?

– Да.

– Не думаете ли вы, что он принял на себя несоответственно большую долю вины за ваш разрыв?

– В разводе с женой я был виновен не только с юридической, но и с моральной точки зрения. Истинной причиной разрыва послужила моя пьеса, в основу которой были положены обстоятельства развода, однако роли участников этой истории были мною извращены.

Коронер улыбнулся:

– Ваша откровенность делает вам честь. Однако на мой вопрос вы не ответили.

– Прошу прощения. Я считал, что он проявляет излишнюю щепетильность, хоть как-то виня себя в том, что произошло.

– Могу я поинтересоваться, в чем именно он считал себя неправым?

– Возможно, в том, что не смог простить мне мои прегрешения?

– В недостатке милосердия?

– Ему казалось, что он переусердствовал в роли судьи.

– И тогда несправедливо осудил себя? И весьма сурово?.

– Я не хотел бы, чтобы здесь создалось неверное впечатление. Мы обсуждали эти проблемы достаточно легко. Не без юмора. Как люди, посмеивающиеся над своими прошлыми ошибками.

– Однако нельзя ли предположить, что он, с его религиозными убеждениями, мог смотреть на все это гораздо серьезнее, чем о том свидетельствовала манера разговора?

– Мне трудно поверить, что его самоубийство явилось некой формой наложенного им самим на себя наказания или искупления греха. Во время нашей беседы его поведение было в высшей степени разумным. Уравновешенным. Он даже рассказал мне пару забавных анекдотов. Я нашел, что эмоционально и психологически он очень мало изменился с тех пор, как мы расстались.

– Вы, таким образом, утверждаете, что, хотя чувство вины, которое он испытывал из-за того, что не смог заделать брешь в ваших отношениях, могло иметь некоторое значение, главной причиной самоубийства оно не являлось?

– Насколько я могу судить, это именно так. И я знаю, что миссис Мэллори разделяет мое мнение. Естественно, мы обсуждали с ней такую возможность.

Коронер снова погрузился в свои записи. У Дэна возникла мысль, что он понял: ему не говорят всей правды, и теперь колеблется – не следует ли копнуть глубже. Но вот коронер кивнул: Дэн мог покинуть свидетельское место. Вскоре после этого дознание закончилось.

Дэн вернулся в дом вместе со всеми; был подан ленч; его познакомили с двумя младшими детьми Джейн – Энн и Полом. Энн оказалась немного похожей на свою сестру, но с Полом контакта не получилось: единственное утешение, что шуточки Эндрю тоже не имели у мальчика успеха. Он был странно замкнут и насуплен, полон решимости отделиться ото всех, ни в чем не участвовать; в нем как бы совместились две разные ипостаси: по воле одной, он, словно Орест, готов был мстить за смерть отца, Другая же запрещала ему вообще признавать свою принадлежность к этому семейству. Мальчик был рослым не по возрасту и в этом тоже походил на отца, но отцовской прямоты в нем не было и следа. Казалось, он готов был смотреть куда угодно, только не в лицо собеседнику. Джейн пыталась всячески его оберечь, но Дэн чувствовал, как она обеспокоена, как внутренне напряжена.

Возможности поговорить с нею наедине Дэну так и не представилось, но Эндрю приехал с твердой решимостью организовать семейную встречу в Комптоне в ближайшие выходные и предложил собраться там через неделю, в пятницу. Но Энн возвращалась во Флоренцию, Роз не была уверена, что сможет приехать, зато Дэн сказал, что его – и он надеется, Каро тоже – это устраивает. Тут выяснилось, что к следующему понедельнику Джейн собирается везти Пола в Дартингтон, и Дэн тоже взялся организовывать семейные передвижения. Вместе с Каро он приедет в Оксфорд на машине и отвезет их в Комптон, а потом заберет их обоих в Девон. Джейн с сыном проведут вечер воскресенья у него на ферме, заночуют, а на следующий день она уедет домой поездом, в любое угодное ей время. Дэн видел – Джейн склонна отказаться, она даже взглянула на Пола, ожидая его молчаливой поддержки, но мальчик пожал плечами и сказал «не возражаю» так, будто возражал; зато Дэн нашел горячую союзницу в Розамунд. Во время семейного ленча он понял, что все больше привязывается к ней: она была открыта, в ней чувствовалось что-то позитивное, жизнеутверждающее, в то время как Джейн оставалась непроницаемой, точно за семью печатями. Эндрю принялся было подшучивать над Розамунд из-за Жермена Грира, и Дэну понравилась ее прямота. Не такая красивая, как мать, она обладала всеми другими ее достоинствами. Как и в прошлый раз, Розамунд отвезла Дэна на вокзал, и теперь он таки заставил ее согласиться как-нибудь, не откладывая в долгий ящик, пообедать с ним в Лондоне.

На следующий день после дознания прибыл «первый вклад» Дженни. Это был шок: не столько из-за критической стороны этого «вклада», сколько из-за его отстраненности, его резкой – слишком резкой – объективности, превращением их «ты-и-я» в «они». То, что Дженни могла писать так откровенно, потрясло его не так сильно, потому что он как-то успел прочесть (она об этом не знала) ее письмо в Англию до того, как оно было отправлено. Дженни писала приятельнице-актрисе о Лос-Анджелесе, о фильме, в котором снималась, – писала, чтобы позабавить; но даже и в этом письме Дэн разглядел некоторую отчужденность, открыл для себя существование личности, ему не знакомой.