Джон Фаулз - Дэниел Мартин

– Мне тоже.

– А с новым фильмом? Решено и подписано?

– Не совсем. Дэвид ждет, чтобы благая весть облетела округу. Чтобы выжать из них хоть чуточку побольше. – (Дэвид – ее коммерческий агент.)

– Но ты ведь согласишься? Она не ответила; потом сказала:

– Дэн, не будь таким! Пожалуйста.

– Каким?

– Вот таким «каким?». – И она добавила: – Я ведь тебе не дочь. – Потом: – Да, кстати. – Она наклонилась к плетеной сумке, стоявшей на банкетке рядом с ней, и достала небольшую картонную коробочку. Протянула Дэну, не поднимая на него глаз. – Я подумала, может, тебе будет приятно дать ей это. Не обязательно говорить, что от меня.

Он снял крышку и раздвинул складки папиросной бумаги. Там лежала серебряная цепочка, а на ней, в виде кулона, – черепок из Тсанкави, обрамленный серебряным ободком.

– Спасибо, Дженни! Это и правда приятно.

Она искоса взглянула на кулон или на то, как он его рассматривал.

– Он может и ей принести беду.

– На эту удочку я поддаваться не собираюсь. – Дэн повернулся к ней, поцеловал в висок и снова принялся рассматривать кулон. – И разумеется, я скажу ей, что это – от тебя.

Она произнесла неловко:

– Я, видно, совсем с ума сошла. Очень много таких заказала.

– Он просто прелестный. – Дэн замешкался. – Знаешь, я привез тебе кое-что из Египта. Только у меня не хватило смелости это сюда принести.

– А что это?

– Старые бусы. Из захоронений. Тебе они, может, и не понравились бы.

Она пожала плечами:

– Не имеет значения. Я все равно теперь настроена против всяческих украшений.

Он снова закрыл кулон папиросной бумагой.

– Каро он очень понравится. Дженни отпила пива.

– А она все еще?..

– Теперь он заговорил о разводе.

– А она?

– Стучу по дереву.

– А за тебя она рада?

– Она всегда очень любила свою тетку. – Он продолжал – чуть слишком поспешно, чуть слишком легким тоном: – Это позволяет ей двух родителей одним камнем убить. Первое, что она мне заявила: «Я всегда знала, что ты выбрал не ту сестру».

Дженни не улыбнулась. Допрос продолжался. Однако он велся очень осторожно, и на Дэна она не смотрела.

– А твоя бывшая?

– Кажется, она решила, что может все-таки не рвать с нами отношений. Поскольку мы оба всегда были совершенно несносными людьми. Как она деликатно нам объяснила.

– А что вы делали в Италии?

– На пару дней останавливались, чтобы повидать младшую дочь Джейн. Она там, во Флоренции, изучает итальянский.

– И чтобы написать мне уведомление об отставке.

– Чтобы объяснить почему, Дженни.

– А я и так поняла. Из той открытки, что ты из Асуана послал. – Она взяла кружку с пивом, но пить не стала. – Жалко, ты не сказал мне, что происходит, до того, как вы уехали.

– Честно, Дженни, я ведь и сам не знал. Ты должна мне поверить.

– Но какое-то представление об этом у тебя должно было быть.

– Только – что мне ее очень жаль. Это я и попытался объяснить тебе в письме из Италии.

Последовало долгое молчание. Дженни выпила немного пива и теперь смотрела в противоположный конец зала, на стойку бара. Дэн чувствовал себя ужасно, он ведь пришел сюда с уверенностью, что не допустит такого. Но с первой минуты, с первого взгляда на Дженни, которая уже ждала его… ее одиночество в пустом зале, ее пальто и сумка на банкетке рядом с ней, натянутая улыбка, облегчение, что он все-таки пришел, неприязнь и обида… символический поцелуй в щечку, банальный спор по поводу ее настойчивого желания самой заплатить за напитки – «Мы же теперь в Лондоне» – …всякая возможность оставаться естественными исчезла, растворилась в притворной естественности обоих. Дженни заговорила, все еще пристально глядя на стойку бара:

– Каждый день я думаю – что ты делаешь, чем занят? Хотя твердо знаю, какой ты изощренный лгун и подонок.

– Ты же обещала, что мы…

– Просто я хочу тебе об этом сказать.

Он помолчал.

– А я сам иногда думаю – что же я делаю? Если это может служить утешением. – Дэн почувствовал ее взгляд на своем лице, но сам на нее не взглянул. – Когда оба гораздо старше, становится очень трудно. За жизнь оба понадевали на себя столько брони, что теперь непонятно, как ее снять. Так что «подонок» знает, что он теряет в тебе.

– Не пытайся позолотить пилюлю, Дэн.

– Если бы можно было ее позолотить!

Дженни поставила кружку на столик, оперлась спиной о стену и скрестила на груди руки.

– Завтра я домой уезжаю. В Чешир.

– А твои знают?

– Я сделала вид, что ты повел себя как настоящий джентльмен. Бог знает зачем. – Но тут она поморщилась, глядя в стол. – Ты заставляешь меня произносить все те реплики, которые я собиралась вырезать. – Потом: – Я хотела встретиться с тобой здесь только потому, что здесь мне стыдно плакать.

– Ты же знала, что я чувствовал. До отъезда.

Дженни опустила руки на колени, разгладила шов на рукаве.

– Но ты так и не узнал, что чувствовала я. В глубине души. – И вдруг спросила, понизив голос: – А если бы я написала про Тсанкави с самого начала? Все было бы по-другому?

Он не ответил. Он тоже пришел на эту встречу, заранее решив заговорить о Тсанкави, как только представится возможность: и повод был прекрасный, когда она показала ему кулон; он же чувствовал себя распоследним трусом, потому что понимал – то, что он молчал об этом, несомненно, окрасило их недолгий разговор по телефону, предшествовавший встрече. Она – в Лондоне; ей просто хочется еще раз с ним повидаться; она не расчувствуется; всего на час, где-нибудь на нейтральной территории, в каком-нибудь людном месте. Теперь она подняла на него глаза:

– Ты ведь его получил?

– Да, Дженни. Попала в самое яблочко. Куда и метила. – Она опустила глаза, а он добавил очень мягко: – Но так ужасно не вовремя. Мне очень жаль.

– А если бы вовремя?

– Я думаю, тогда, в один непрекрасный день, ты почувствовала бы себя еще несчастнее, чем сейчас.

Она по-прежнему рассматривала собственные колени.

– Но мы по крайней мере попробовали бы.

– Дженни, моя дорогая, невозможно опередить жизненный опыт. То, как ты справляешься с жизнью. Открываешь жизнь вместе с кем-то того же возраста, что и ты. Кто тоже учится.

– Я уже прошла через все это. С Тимоти.

– Нет. Тебе только кажется, что прошла.

Она с минуту обдумывала сказанное – поспорить в открытую или не стоит.

– Если бы только ты смог понять, что мое дурацкое притворство с этой «оценкой тебя по-честному» на самом деле было вовсе не о том, почему я не могу любить тебя. А о том, почему люблю. – Помолчав, она сказала: – Вот эта часть твоего письма была ужасна Больнее всего.

– Ничего дурацкого в этом не было. Была смелость. И проницательность.

– Необычные для актрисы.

– Необычные для любого человека твоего возраста. Тебе трудно будет найти такого, Дженни. Но зато ты знаешь, кого искать.