Джон Фаулз - Дэниел Мартин

– Что же вам помешало?

– Самые тривиальные вещи. Что-то вроде чувства общей вины. Знаешь, когда столько наделано ошибок, разрыв кажется… как бы еще одной. И дети. – Джейн почти решилась поднять глаза: взглянула на изголовье кровати. – Особенно Пол. Ему, пожалуй, пришлось выдержать главный удар. Девочки понимают. Розамунд все знает, она… она мне очень помогла. Очень глубоко понимает все.

– Но почему ты сказала ему про нас?

Джейн покачала головой. Она теперь и сама не знала почему.

– Может, Церковь? Вся эта их галиматья о грехе и отпущении совершенно беспорядочно крутилась у меня в голове. Энтони – правдолюбец. Тогда я еще не поняла, что Энтони-правдолюбец на самом деле просто Энтони-мазохист. – Но это было сказано уже не с такой злостью, почти печально. – Может быть, он просто сделал неверный выбор. Но я не думаю, что это могло иметь значение. Никакой разницы не было бы, если бы я полностью соответствовала тому безупречному представлению обо мне, которое он себе создал. Гораздо важнее оказалась разница темпераментов… эмоций. Может, даже пороков. – Она состроила гримаску. – Наш брак не очень необычен. Почти стандартный северооксфордский брак.

– Он сказал, что много лет меня ненавидел.

– Нельзя слишком всерьез относиться к суждениям католиков-интеллектуалов о самих себе. Это их специальность – делать из обыкновенных мух высокоморальных слонов. Его не такая уж твердая уверенность в собственных мужских достоинствах постоянно подвергалась испытанию. Вот и все. Зато это дало ему прекрасную возможность сыграть роль Иисуса Христа, не отвергшего блудницу. – Джейн встала, взяла пепельницу с комода у двери и, прежде чем вернуться на свое место, поставила ее на кровать рядом со мной. – Как ты сказал за обедом. Про то, что в разрыве с Нэлл винишь только себя. У нас – то же самое.

– Ну, я не считаю Нэлл такой уж невинной овечкой.

– Конечно. Всегда виноваты оба. – Теперь она рассматривала свои руки, дымок, поднимавшийся от зажатой в пальцах сигареты. – Легко ему на смертном одре говорить, как он мне благодарен. В этом доме такие слова не так уж часто можно было услышать. – Она опять потрясла головой. – Просто нечестно. Если не говорить об этом вовремя, то какой смысл? – Теперь уже не она, а я молча ждал продолжения. – Мы очень хорошо научились определять запретные зоны. Было время, когда я просто начинала на него кричать. Потом мы стали для этого слишком цивилизованными. Лень ссориться. Можно прожить в роли Гедды Габлер 174два часа. Но не десять же лет. – Мгновение спустя она добавила: – До смерти надоело всю жизнь биться над собственными проблемами.

– Очень хорошо тебя понимаю.

Очень тихо, чуть слышно сверху донеслась музыка: Жизель включила радио. Я представил себе, как девочка спешно пишет письмо домой или записывает что-то в дневник… И вдруг, откуда ни возьмись, прошлое вновь было с нами, были прежние мы, почти противоестественно, словно из потустороннего мира, в тишине, вовсе не похожей на ту, что так часто воцарялась здесь в эту ночь; эта тишина была прежней, той, что всегда помнилась, что была так свойственна прежней Джейн, была как бы выражением более серьезной стороны ее существа. Былая душевная близость, после всех этих лет, чуть тронутая печалью, сознанием тщеты и утраты, словно старое любимое платье, которое теперь уж и не надеть… я даже не был уверен, что мною не манипулируют, что Джейн не пытается сменить тактику, скрывая оборонительную позицию под притворной откровенностью. Надо было лишить меня запала, умерить мою пытливость – это она хорошо понимала и теперь представляла мне вполне банальную версию событий. Я никогда не верил в правильность теории о «благородстве» трагедии, о том, что лишь падение великих достойно трагедийного статуса. Но так как воспоминания детства обычно обретают чрезвычайно преувеличенный характер в неверной памяти взрослых, а всякое обращение к прошлому есть форма сентиментальной патетики, я понимал, что и сам не без греха, поскольку по-прежнему хранил благородную иллюзию о нашем общем прошлом. И все же – может быть, потому, что Энтони только что совершил столь далекий от банальности шаг – в том, что Джейн говорила, чувствовалась если и не полная, то хотя бы полуправда.

– А Нэлл знает об этом?

– В результате собственных умозаключений. – Она откинулась в кресле. – Но расспросов хватало. Впрочем, когда Энтони заболел, она перестала меня мучить. Кажется, она пыталась вызнать хоть что-нибудь у Роз, но…

– Я тоже прошел через это. С Каро.

– Она стала гораздо хуже с тех пор, как сделалась хозяйкой Комптона – маленького мирка, где ты должна все контролировать, иначе можешь сама оказаться под угрозой.

– Могу себе представить.

– На самом деле я и не знаю ее теперь по-настоящему. С этой стороны. – Она помолчала. – В последние месяцы она была замечательно добра. Просто ей обязательно нужно силой загнать нас всех в собственную картину мира.

– Это от неуверенности. Только она никогда в этом не признается.

– Да тут не она одна виновата. Я утратила способность быть такой, какой меня хотят видеть другие. Это превратилось в дурную привычку. Поступаю вопреки ожиданиям. Как ты мог заметить.

Я улыбнулся, отчасти потому, что сама она не улыбалась.

– Ну раз уж ты сама так говоришь…

– Уговариваю себя, что просто ищу утраченную честность.

– Ты уверена, что правильно выбрала наречие?

– Ну, скажем, честно ищу утраченную простоту.

– Не могу сказать, что это качество когда-нибудь с тобой ассоциировалось.

– Мы все прошли дурную школу.

– Согласен.

И снова наступила тишина. Я протянул ей пепельницу – загасить сигарету. Она заговорила более оживленно:

– Тебе повезло – ты живешь в мире, который сознает собственную искусственность. Со времен Фредди Айера 175всепоглощающей манией в Оксфорде стал футбол. Боже тебя сохрани, если ты не сможешь на философском обеде обсудить последний ливерпульский матч или метафизическое значение чисел «четыре», «три», «четыре», да к тому же не знаешь, что такое «блуждающий форвард».

– Тебе бы послушать, как претендующий на интеллектуальность продюсер рассуждает о Леви-Строссе 176.

– Ну он хотя бы старается?

– Еще бы. Так, что у всех уши вянут.

Мы улыбнулись друг другу, опустив глаза. Музыка наверху затихла; весь дом, весь город окутал покой. Я представлял себе Энтони, лежащего на спине, с открытыми, невидящими глазами, застывшего в ледяном спокойствии смерти; и все же мне казалось – он прислушивается. Джейн снова сложила на груди руки.

– Думаю, лучше мне все-таки сказать тебе, Дэн. Никто больше об этом не знает. – Джейн все разглядывала нижний край занавесей. – По поводу того, что ты сказал про Энтони. Что он хотел, чтобы мы снова стали друзьями… по правде говоря, это такое для меня облегчение… – Она подняла глаза и встретилась со мной взглядом. – Дело в том, что… есть один человек. Уже два года. Мы очень старались сохранить это в тайне. Но я боялась – вдруг Энтони догадывался?..