Виталий Захаров - Раскаты

Или другого взять, который сейчас вот явится. Ну да, солнце уже в самую макушку бьет, тень прямо под ноги прижалась — значит, жди Костю Митрофанова, помощника дяди Егора, плугаря его. Будто бы на обед Костя домой приходит с поля и будто бы его дядя Егор просил зайти к ним и глянуть, как там тетя Таня себя чувствует, а сам и в избу к больной не заходит, спросит у Варьки и стоит столбом, выпучив на нее и без того очень уж круглые глазищи, словно век не видел, как девушка сидит и книгу читает. И вечерами то же: парни мартовские волейбол у клуба ботают или кино смотрят, а этот знай трется где-нибудь поблизости, не дает ей на крыльце спокойно посидеть, отдохнуть немножко с беготни предзакатной. Проучила его Варька однажды, да не впрок, видать, урок. Осмелел он с чего-то (то ли днем Варька с ним потеплее обычного поговорила?), прямо к палисаднику подошел, встал почти рядом и страх как вишней заоградной залюбовался. «Костя, — сказала Варька, — у тебя что, денег нету?» — «Каких денег?» — ошарашился тот и захлопал кругляшками глаз. «Кино же сегодня в клубе, а ты не смотришь. Сейчас тебе вынесу — ступай посмотри». Поднялась Варька и пошла в избу, глянула в окно — Костенька чуть не бегом от дома чешет: осрамит, мол, еще, вправду вынесет денег! Три дня после этого не появлялся парень, а на четвертый не выдержал, промельтешил-таки несколько раз под окнами.

Ага, так и есть, опять заявился. Ну, погоди, покажу я тебе «как там тетя Таня?»…

За воротами послышалось топанье-хлопанье. То пыль полевую сбивает добрый молодец, чтобы красавцем перед красной девицей предстать. Малые воротца распахнулись, и вот он сам, весь на виду. Длиннорукий, сутуловатый и очень, видать, сильный. Что тебе медведь с Черного Бора. Только глаза на полнощеком, наспех вымытом лице робкие, как у побитого кутенка. Постой маленько, не такими еще станут!

Варька и с места не тронулась: как сидела на чурбашке, только платье одернула пониже на колени и книгу захлопнула. Костя медленно прошел вдоль крылечной дощатой стены и пристыл у сенного приступка, ближе подойти не осмелился. Открыл было рот, но Варька опередила его:

— Лучше, лучше твоей больной. Чашку супа съела и чаю попила. Кланяемся дяде Егору.

Сказала и не отвела от парня глаз, наоборот — положила голову на плечо и насмешливо уставилась на него: что, мол, теперь скажешь? Заежился тот под ее взглядом, залился маковым цветом, фуражку снял, чтобы покомкать досыта, а слов-то никаких у бедненького нету.

— Ладно тогда, — выдавил наконец хрипотцу. — Пойду я…

Развернулся через дальнее плечо — совсем перестал соображать, что ли? — и двинулся обратно, еще выше задрав спину. Прыснула Варька, прикрывшись книгой, и словно за штаны пропыленные придержала его вопросом:

— Костя, можно тебя спросить? А правда — дядя Егор говорит, будто ты женишься?

— Я? — Костя обернулся, на лице его было такое удивление, что Варька уткнулась скорее в книгу, чтобы не увидел он распирающий ее смех. И глупо спросил: — А на ком?

— Ну, мало ли тут у вас невест, село-то вон какое, самое большое в Засурье. Да и на стороне находят, кому своих мало… — Варька улыбнулась лукаво и, неожиданно для себя самой, ляпнула: — А на мне ты бы женился?

— Так ты ж не пойдешь… — буркнул Костя, и только теперь, на седьмые сутки, до него стало доходить, что над ним смеются. Смеются нахально, прямо в глаза. И лицо его, по-мальчишески полное и круглое, в момент построжало, сделалось жестковато-взрослым. — Ты… Ты не смейся… Над этим не смеются… — И глаза у Кости так завлажнели, что показалось: ей-богу, вот-вот не выдержит он, заплачет себе на стыд и позор.

И смутилась Варька, тошнотно ей стало вдруг — до того невозможно противной увидела она себя со стороны, надавать бы по щекам хорошей пятерней или выпороть прутиком, задрав подол, как сопливую капризуху!

— А ты попытайся… — сказала вроде бы задумчиво, пытаясь в чем-то переложить вину на парня и стараясь заглушить тошноту. И в то же время понимала, что никак не может, просто не в силах одолеть свою дурашливую игру.

Тускло глянул Костя мимо нее, хотел что-то сказать, да уж теперь ясно — не по его способностям было найти какие-то очень сильные слова, особые, и шагнул он в воротца, держа в руке скомканную фуражку, как наган. А Варька осталась сидеть, растерянная неожиданным концом наспех затеянной игрульки, и бросало ее то в жар, то в холод средь июньского паркого дня. И долго не отпускала ее щекотливая дрожь от внезапной мысли, что и педучилище-то у нее пустая забота, что если и в каникулы эти не подойдет Алексей, а пропялится все лето издали, то пойдет она с кем-нибудь топтать ночные тропинки и замуж выйдет за такого вот, как Костя, большого и теплого. Ну сколько же можно в одиночку отсиживать на крылечке вечера, ворочать в бессоннице подушку и втайне завидовать счастливой Наталке, прибегающей с припухшими губами?.. Это у царевен в сказках получается молча ждать целые годы, а Варька не царевна и не хочет ею быть, ей бы простого человеческого счастья вполне хватило, многого она не просит…

Вечер опять пришел с полной котомкой забот, бегом-бегом еле справишься. Овечье стадо надо встретить обязательно, не то убегут овцы куда в овраг или за околицу, и поди ищи их потом часами — такие бестолковые твари, что на миг нельзя оставлять их без присмотра. Овцы и гуси, как заметила Варька, — самые бестолковые из всей домашней живности, самые тупые: хоть прикармливай их с рук, хоть ори на них и бей — все одно шарахаются в сторону беспричинно. А вот свинья — совсем другое дело, она хитра, нахальна и упряма, и если делает что-нибудь супротив, то вовсе не по тупости, а по настырности, назло. Корова, наверно, самая умная и самая верная из них. Правда, непросто другим обращаться с ней, когда хозяев нет дома, не больно-то подступишься, да уж тут ничего не поделаешь. И Варя совсем замучилась с Красавкой Ступаковых: не подходи к ней с подойником, пока не повяжешь тети Танины платок и фартук, да и то, гляди, волноваться начнет, принюхавшись, и без молочка оставит Дармоежек… Гусей во двор загнать, тетю Таню и Дармоежек покормить да спать приустроить, посуду вымыть, в избе прибрать, дяде Егору горячей воды — не отмоешь тракторную грязь холодной — и ужин на стол заготовить, в бачок и чугуны воды на утро натаскать… ух ты, дыхнуть-то поглубже некогда, не то чтобы думы свои веселые до конца доводить.

Но всему на свете положен свой край, справлены и вечерние хлопоты, переплела Варька размякшую за день косу, надела любимое, в сирень-цветочек, платье и вышла наконец на крылечко, к тому тихому сидению, к которому так уж привыкла, что и день кажется прошедшим впустую без этого истомного часа. Хорошо… Сидишь печально одинёшенька и смотришь, как широко переливаются перья огнекрылого заката. Хорошо… Ничего-то не надо тебе больше, и не думаешь поэтому ни о чем внятно, а просто сидишь и баюкаешь, покачиваясь тихонько, неясную — бог знает о чем и зачем — тоску-печаль полынную…