Виталий Захаров - Раскаты

Отсидела Варька свой заветный час, навздыхалась досыта и поплелась в избу, заметив равнодушно, что не появился сегодня Костя близ тетиного дома. Может, и не появится больше. Видать, совсем отшила его она сегодня, навсегда. Ну и пусть, не жалко… Расплела косу — и зачем стянула ее туго, вплетала голубую ленту… — завернулась в широченный тети Танин халат и скомкалась на кровати поверх одеяла. Слышала, как заверещала на улице гармонь и вплелся в нее дурашливый мужской голос: «Ты Подгорна, ты Подгорна, широкая улица-а…» и дальше похабное (и почему парни так любят похабные частушки? Смотришь, вполне хороший парень, а пойдет вдоль улицы с гармонистом — обязательно запоет что-нибудь эдакое…); слышала, как вошел дядя Егор, на цыпочках вынес во двор чугунок с горячей водой и плескался там, отфыркиваясь и звонко шлепая себя по щекам и шее; слышала, как вернулся он в избу и, подсев к столу, долго ел, стараясь не шумнуть чем в темноте. И глаз вроде не закрывала — потонула в сон, и привиделось ей, будто подошел к ней Петр Петрович и говорит злобно: «Ты зачем все стекла в классе поколотила?!» — потом схватил ее за руки, вывернул их безбольно и давай нахлестывать по щекам тонкопалой жесткой рукой. Мечется Варька в ужасе — что уж это: любимый учитель любимую ученицу бьет?! — а вырываться у самой и думушки нет, потому что тут же, во сне, с радостью понимает разгадку сна: значит, так бьется кто-то в дорогу, так торопится к ней, очень спешит, и лучше не просыпаться подольше, пусть спешит, скорее доедет…

— Варя… Варюшка, подымись-ка…

— А? Что?.. — распахнула глаза, вздрогнув.

Это, оказывается, дядя Егор за плечо ее трясет. Вскочила испуганно, растрепанная, еще не вышедшая из сна.

— Парень там какой-то… Тебя просит.

— Какой еще парень? — спросила недовольно, подумав мельком, что Костенька это не выдержал, пришел сказать, как он ее любит, прямо жить без нее не может. Не пришло спросонок, что дядя Егор-то уж Костю по имени бы назвал. — Ну их к черту, поспать не дадут… Не пойду.

— Чужой какой-то, ненашенский. Высокий такой…

И ухнуло в груди у Варьки от догадки: он! Алексей приехал на каникулы и, не застав ее в Синявине, в ночь, в темень, пришел к ней сюда, в Мартовку… И рванулась Варька, не помня себя, забыв все обиды свои на него, забыв, что и не говорили с ним ни разочку близко и что одета-то не по-девичьи неряшливо. Где помнить — чуть дядю Егора не столкнула, задев плечом. Пробежала крылечком, дрожко ощущая холодок половиц босыми ступнями, а когда проскакивала створчатую дверь, споткнулась о невысокий порожек — то ли ноги заплелись — и упала бы, грохнулась с крыльца постыдно вниз головой, не ткнись с разбегу в грудь стоявшего на верхней ступеньке парня. Получился толчок настолько сильным, что Алексей пошатнулся, еле устоял на ногах, но ее успел обхватить и прижать к себе. А у Варьки и капельки силушки не осталось, всхлипывая и дрожа всем телом, начала она мертвенно сползать с его груди, не держали больше ноженьки. Тогда он рывком подхватил ее на руки, снес осторожно по ступенькам к скамеечке, у ограды и шептал, шептал ей в лицо задышливо:

— Ну что ты… что ты, Варюшенька… Я думал, ты не знаешь… Не плачь, чего ж теперь поделаешь…

— Знаю… я все знаю, Алешенька… — то ли вслух, то ли в себе только бормотала Варька, изо всех сил прижимаясь к нему и уже улыбчиво думая, что говорит он смешное, будто могла она не знать об их давней сердечной тяге.

Егор Ступаков, дядя ее, вышедший было вслед, тихо прикрыл дверку крыльца и пошел обратно в избу, улыбаясь и удивленно покачивая головой; ай да Варька-веселуха, ай да недотрожка Варька!..

Напрасно Сергей Иванович приводил себя в праздничный вид — направил на ремне безопасную бритву и снял серую щетину со щек, спозаранок умылся по пояс, оделся во все свежее, — напрасно маялся подолгу у окна, то и дело настораживаясь и напрягаясь. Федор Бардин к нему так и не пришел.

С утра зашел бригадир Павлуха Костин, спросил о здоровье хозяина и выйдет ли хозяйка на прополку свеклы. Марья, конечно, сразу на мужа свои робкие глаза, Сергей Иванович сказал: пусть идет она в поле, не при смерти он, чтоб сиднем близ него сидеть. «А сам я, пожалуй, отлежусь еще денек. Скажи там фермачу Уськину, пусть подмену на сегодня найдет». Потом пришли Макар Кузьмич и Петр Петрович, и с ними не стал Сергей Иванович разводить тары-бары, буркнул, что все у него в порядке, лег на кровать и невежливо отвернулся к стене. Потом, правда, пожалел, что так обошелся с директором школы: хороший мужик Петр Шлямин, поговорить с ним всегда полезно для ума, да не до него сегодня, не до него. Ум-то у Петра Петровича, ясное дело, большой, за то и директором поставили, старшим над учителями, однако слушать его хорошо, да разговор с ним держать трудно. Словно к земле прижимают его ум и слова: все понимаешь и принимаешь, а что отвечать — не знаешь. Страх, что пальнешь глупость, сразу вяжет язык. Совсем другое дело — Захар Сидоркин, председатель колхоза, которого вот уж не смог Сергей Иванович выставить за дверь при всем желании остаться в доме одному.

Ввалился Захар Константинович Сидоркин — показалось, будто косяки дверные распёр, — осветлил избу ранней сединой ошапистых волос и, подсев на конец скамьи поближе к кровати, зарокотал:

— Эт-то что же такое с удалым-то молодцем? Нельзя и на день отлучиться — как чудеса-небеса тут у нас!

Когда же Сергей Иванович встал и подал ему руку, понял председатель, что ни соболезновать, ни бодро бесшабашничать тут не требуется, ничего страшного с Железиным не приключилось. И сразу вернул голосу обыденность:

— Ну, что у тебя? Как это ты так залетел?

— Пустое… Сунулся близко к огню — вот и опалило чуток.

Хотелось Сергею Ивановичу поделиться с Сидоркиным тем, что имел в голове, но смолчал. Что у него имелось-то? Догадки да додумки, их проверить требовалось и увериться самому, не то просто наговором на человека будет смахивать. А увериться, пожалуй, только после встречи с самим Бардиным станет возможно, да и то если прижать его как следует.

— Чудак ты все же человек, Сергей. Право слово! — Захар захлопал глазами так, что даже белесые брови задергались. — То тебя на дело стоящее не уговоришь, то сам лезешь сломя голову в огонь. Черт тебя поймет.

— Да уж… Мы по старинной присказке: покуда гром не грянет — мужик не перекрестится, — тронул в улыбке губы Железин.

— Гром-то, конечно, дурной был, да что теперь — живым за мертвыми гореть?

Сейчас бы самый срок выложить все свои подозренья, но Сергей Иванович твердо решил: нет, не время еще. Молча сунул Сидоркину кисет, завернули, прикурили, и тот запрощался. Ясное дело — некогда председателю рассиживаться: лето на дворе, и дел невпроворот.