Виталий Захаров - Раскаты

А назавтра на кордоне состоялась целая помочь. Уж ей-то, людной да веселой, порадовалась Варька — нет, уже Варя, не Варя даже, а Варвара Сергеевна Морозова… — порадовалась несравненно больше, чем расписыванию в сельсовете, от которого остался в душе один холодок. С утра отец сходил в дом к Макару Кузьмичу, и пошли они — жених с невестой, родители ее и Наталка с Ваней Воиновым в свидетелях — в сельсовет, провожаемые редкими пока взглядами: мужики синявинские и не все поднялись еще, а бабы звенели-звякали подойниками во дворах. Председатель Совета, тусклый со сна и недовольства, нехотя спросил о согласии молодых стать супругами, при нехорошей тишине долго писал бумажки о браке и, с кряком стукнув наконец печатью, сунул свидетельство Алексею. И не поздравил даже — знать, не остыла еще обида за Степку своего, а может, просто обозлен был всерьез, что подняли ни свет ни заря, как на пожар. Обратно шли уже при народе: пело Синявино журавушками, запасаясь на день воды, скучивалось у дворов атаманистых баб, что и на поле, и с поля всегда впереди, перекликалось да перешучивалось через улицы. Пришлось отцу и на поздравленьица отвечать, и на свадьбу приглашать, и подковырки соленые отбивать. Ему помогал Федор Савельич, мать и Ваня Воинов помалкивали, а Варька всю Линию-улицу протаилась за спиной Алексея, неожиданно спокойного и уверенного, словно не впервой ему было видеть и слышать все это.

Раньше Варе не приходило подумать обо всей деревне разом — каждый двор был отдельным, со своим хозяином, хорошим или плохим человеком, — а тут привиделось Синявино вдруг одним лицом, составленным из множества-множества глаз: смеющихся, нахальных, обшаривающих с головы до ног. И не понравилось ей это лицо, такое большое, что и не различить было ни доброго, ни злого взгляда — одна холодная строгость да насмешка в них, в тех несчетных глазах. Показалось, что и спрятаться-то некуда от них, глаз этих сквозных, — везде видят они, — но на кордоне и сама не заметила, как спали с рук, ног и самого сердца вязкие путы, опять повеселела Варя и решила, что ничего тут непонятного и нету. Оно ведь на самом деле сразу видно, кто на тебя как смотрит: одни — со злобой-завистью-насмешкой, другие — просто любовно, чувствуя с тобой душевное родство, что ли. А сюда, строить ей дом, сошлись люди только с любовными глазами — вот и легко ей с ними. На самый край опушки вышла встречать их Онька («Вон Онька — Ванькина женка!» — немудрено сочинил тут же Федор Савельич, и даже этому все засмеялись дружно) и прямо по-сестрински расцеловала Варьку; у сруба, рядом с милыми леспромхозовскими Петрами, сидели объездчик Матвей Голованов и сын лесничего Григорий — мужики тоже с добрыми глазами; а в срубном окне, не подровненном еще, торчала взрослая мордочка маленького Федьки. Ему больше всех обрадовалась Варька: вытянула его из сруба, чмокнула в пухленькую щечку и закружила, завертела, подхватив на руки. Федька не очень противился, но сошел с ее рук по-взрослому покрасневший и поднадутый.

— Ты глянь, какая бригада составилась! — Федор Савельич довольно огляделся. — Целая артелка! И все равны как на подбор. Только, товарищи, Черномора у нас не хватает, давайте выбирать бригадира. Обдумав все и взвесив, предлагаю со своей стороны Сергея Ивановича Железина!

Тот с усмешкой покачал головой:

— Не-ет, не гожусь я в бригадиры, терпеть не могу ходить в начальниках. Уж если по старшинству да по званью, то как раз бы тебе командовать тут. Но бригадиром будет другой, вот-вот должен подойти. Плотник тот, братцы, не нам сродник.

И тот загадочный «не сродник» не заставил себя ждать. Не успели мужики додымить свои закрутки — дошли с опушки тележный поскрип и лошадиный фырк. Седоков на телеге было трое: Михал Пожарник, Фролан Мишин и баба его, всегда с ним как на привязи, чувашка Анюк. И все поняли и приняли сразу: бригадир — Фролан.

Лишь годика с два тому появилась в Синявине чета молодая Мишиных, а уже знает ее, считай, все Засурье, знает и здоровается почтительно. Купили Мишины захудалый домишко Матвея Колюшкина, в то лето утопшего в Суре по пьяному делу, купили почти задарма: брат Матвея-утопленника Константин ума не мог приложить, куда деть свалившееся ему на голову трухлявое добро. Трухлявое-то оно и взаправду было трухлявое, но глянь через месяц — поднялась изба на три свежих венца, крышу новенькую желтеньким платочком подвязала, наличники в бусы-узоры на окна подвесила, потом и в платьице-обшивку оделась, глаз не можно отвесть! И не только умельцем большим показал себя Фрол Романович, а и человеком душевным да безотказным: не одну избу-загляденье срубил в засурских деревнях, не одной вдове за спасибо крышу иль сарай подлатал, не одному соседу наличниками кружевными угодил. Работящ был — сна-то, казалось, не знал. Утречком ли ранним, позакатный ли час — все постукивало да вжикало в его дворе под навесом, да и в доме потом, у поздней керосиновой лампы, все сидел Фролан, резал и чеканил дощечки. Всего один изъян видели засурчане в плотнике Фролане — бабу свою таскал он всюду с собой, да ведь в святые никто его не записывал, должен человек иметь какой-нибудь вывих, привыкли и примирились и с этим.

Не было в округе деревщика, равного Фролану Мишину. Потому и здесь, на кордоне, никому и в мысль не впало, что кто-то другой может быть бригадиром, раз он тут. Даже раздвинулись мужики, чтобы мог он получше разглядеть нарожденную избу. А Фролан, по-бабьи круглый лицом, в плечах и бедрах (может, смотрелся так из-за широкого пояса, к которому прицеплен был в топорне топор: лезвие широкое, тонкое, топорище коротко-гнутое), озыркал круглыми глазками сруб, усмешкой тронул полные красные губы под просяными усами:

— Ладно. Втерпеж срубили. А коли что — на ходу поправим. Не дом поставим, а терем-теремок. Только вот струмент у вас, работнички, ни теще ухват, ни черту кочерга. И топорища — что черенки лопат. — Углядеть успел и топоры мужиков. — И то ладно. С собой заберу на ночь, подправлю, кому и новые поставлю. А теперь поделимся давайте, кто на что гож. Вас тут вон сколь народу, неча стадом толпиться.

Разделились скоро: оно и поверху было видно, кто на что гож, Фролан и леспромхозовские Петры — и Федор Савельич с ними вызвался — за топоры. Михалу Пожарнику — печь закладывать: на то пожарник, да и ложил он печи, знали. Григория Федоровича в помощники к нему определили, а Сергею Ивановичу и Алексею за досками ехать в леспромхоз на Грушке и Воронце — половицы ворочать сила нужна. И бабам наговорили забот невпроворот. Варьке и Анюк, самым молодайкам, глину из Крутенького вражка таскать ведрами: «Да не по полному! Нечего надрываться, печь еще не горит». Марье Железиной обед готовить, а Оньке костер держать и Федьку присматривать: «В твоем положенье и то работа». Один Матвей Голованов недоволен остался разделом, хотелось ему тоже с людьми поработать весело, а Федор Савельич отослал его в обход по владеньям Воинова и Морозова: «Кордон кордоном, а про лес забывать не станем, и так оголили вон какой кусок…»