Виталий Захаров - Раскаты

— С того бы и начал. А то понес, заюлил, зараза, — даже снедовольничал Степка, наглея.

Поверил он, что одолел Федора Бардина вконец, и решил: теперь можно говорить с ним на равных. А может, и вовсе не стоит сбавлять перед ним спесь — наверное, прав Рево, говоря, что люди уважают только силу. Конечно, прав. Посмотреть бы, кто из мужиков посмеет поперечить самому Рево? Не отыщешь вокруг, нет. Любого враз на место поставит Рево. Потому как сила в нем чувствуется, в каждом слове его — сила. Значит, и ему, Степке, надо держаться так же. Не держаться даже, а просто не забывать никогда, что он — Макаров, из сильной семьи Макаровых, поди его — тронь.

— Какое там богатеть, — сказал Степка, звучно сплюнув в сторону и не отстраняясь от вонького дыхания Бардина. — Отделиться я хочу, а у отца — вши за пазухой, да и те он хрен кому отдаст. Потому и прошусь.

— Во-она что… — Ни глаз, ни губ Бардина не видно было в темноте, и голос его звучал невнятно, потому не понять никак, куда клонит он. А ждать можно чего угодно, это Степка знал. — Во-он как… Так чего ж ты мне мозги туманишь, сказал бы сразу — и делу конец. А то ведь не поверилось, думал — крючок мне кидают кривой, ети вашу дышло. А теперь верю, дело-то вон какое… — Положил руку на плечо Степки, легонько тряхнул. — Ну, добро, Степан. Послезавтра ослобонись за полдень да спустись по Крутенькому вражку к лесу. Мы там у трех берез сходимся. Пока с тебя топора хватит. Да потише будь, потише. Чужой глаз нам совсем ни к чему. Понял? Только зря ты думашь, что мы больно быстро жиреем. Конечно, можно кой-что скопить, да поту не один пуд прольешь. Понял?

— А чего не понимать? Я так и думал. В срок буду, мне деваться некуда.

Наконец-то Степка вздохнул свободно, радуясь разрешению заботы, которая и во сне гвоздила ум, не оставляя никакого покоя даже по ночам. И хотел было отстраниться от Бардина, побечь догонять Рево и отца, но вдруг сдавили до пронзительной боли лежащие на плече пальцы, и дьявольская сила развернула его, притянула грудь в грудь с человеком, который только что мирно говорил с ним.

— Нет, ты постой… Постой, голубок. — Степка едва не задохнулся от самогонного и махорочного перегара, смешанного с духом квашеной капусты. И голос Бардина сразу же отдался в груди тревогой — ласковый голос, издевистый: — Думашь, просто так примают в нашу…. как уж ты ее назвал, хе-хе, бригаду? Не ет, дружок, закладик нужен. Или, как его… Ты в комсомоле состоишь?

— Состоял… — Степка вконец потерялся во всех этих перепадах в делах, голосе и вопросах Бардина. — В прошлом году выбыл по возрасту.

— Ну, еще должен помнить: платили вы там эти, как их?..

— Взносы?

— Во-во. Так что в нашу бригаду тоже надо взнести кой-что. А ты как думал? — Федор снял руку со Степкиного плеча и опять удивил прямо-таки скачковым перепадом в голосе — он у него ворчливым сделался, ласковым, как у добренькой бабушки. — Ну да ладно нам ерепениться, давай по-хорошему толковать. Я вот чего узнать хотел: клуб-то ты открываешь по вечерам?

— Не-ет. У Маньки ключи… А-а… зачем они тебе? — совсем обалдел Степка, не в силах связать концы с концами.

Клубачом в Синявине одноногий Терентий Сагин был, да сломал весной последнюю ногу, свалившись спьяну под мостик у пожарки, и ключи забрал отец, остались они у Макаровых — так еще и не сыскали клубу нового хозяина. Председателю Совета, конечно, не пристало самому в ключниках ходить, попросил он Степку временно присматривать за клубом, а ему есть когда? Он Маньке скачал ключи. Всего и делов-то там — отпирать да запирать по вечерам, ну, может, прибрать немножко после кино.

— Манька, Степка — одна сатана. — Бардин посмеялся коротко, и от его раздельного «хе-хе-хе» зябко стало Степке. — Зачем мне, говоришь? А мысля тут пришла. Спектакль один сыграем мы с тобой, когда народу будет побольше. Интере-есный должен случиться спектакль!.. Ну, это потом, его еще мозговать будем, пока давай дуй вдогон сородичам. Братец у тебя мужик что надо…

Степка нечувственно сделал шаг — Федор опять застопорил его властно:

— Постой! Так что ж, Степан, теперь мы с тобой в одном узле. Язык-то не распускай, каждое слово проверь, прежде чем выпустить. Мужик ты, кажись, похлеще братца обещаешь быть. Чую — поворочаем мы с тобой дела. Ну, давай ступай.

Далеко вверху, за Поперечной улицей, за полем и еще дальше, за Гатью, по-над чернильно-черной кромкой леса широко высветлялось утро. И дрогнула перед тем дальним светом ночная темь, уползла с уличного простора и прижалась к домам, воротам и заборам, отчего те разом вроде шагнули вперед и выступили со всеми углами, трубами и застрехами. В чьем-то дворе — кажется, у Зараевых — гулко похлопал крыльями и суматошно заорал петух, но тут же смущенно осекся — рано еще.

Степка Макаров, утеряв припорядковую тропу, шел по кисее политых росой гусиных лапок и часто ежился. Ни хмеля нисколько не осталось в нем, ни сон не коснулся его даже малюсеньким коготком — пусто и холодно было в чугунно-тяжелой голове. Только одно вкралось в нее и держалось неотступно: разрешилась его давняя забота совсем не так, как хотелось ему, и лучше бы совсем не затевать это дурацкое дело! И все сильнее вызвенивал в груди страх, что целиком увяз он в чем-то жутком-жутком и что теперь, наверно, поздно отступать. Поздно, поздно, поздно…

Блесткие, словно плюшем черным обернутые, столбы и бревна на третий день были убраны и сложены в сторонке, пугающая черным зевом печь разобрана до кирпичика, а перевезенный от лесничества сруб поставлен на мох. Покрытая было углем и пеплом земля утопталась потихоньку, расчистилась, покрылась веселой щепой, а когда Алексей повырубил опаленные жаром никлые кусты, то и вовсе посветлело, пожизнело вокруг, не так стало тяготно на месте бывшего кордона, как было в первые два дня. Хотя и времени не было у Варьки смотреть да томиться видом пожарища — спозаранок начинала вымудривать для мужиков еду из тех скудных запасов, которые подвезли Ваня Воинов и Федор Савельич, а в свободные минуты тыкалась помочь, стараясь оказаться поближе к Алеше, — но, бывало, подкатывал страх, что место это всегда будет помниться им с Алешей смертным, черным да горелым. И очень порадовалась Варька ранней светлыньке, пришедшей вместе с солнечным утречком. А кабы знать еще ей, каким большущим счастьем одарит ее жизнь к концу недели после скорого такого, суматошного замужества, она бы заплясала у всех на глазах, но никому не дано видеть свой завтрашний час.

Нет, вообще-то заметила она вчера, как Федор Савельич отводил за угол сруба то Алешу, то Ваню Воинова и что-то выговаривал им, помахивая рукой в сторону поля. Заметила да и забыла в беготне, хотя и подумала тогда, что выведает потом у Алеши, какие там секреты заводят мужчины от нее. Да спрашивать некогда было: уехали мужики на двух подводах в позднюю темень, а они с Алексеем еле дотащились в обжитый совсем домик лесорубов, ноги не держали обоих — так намотались за долгий хлопотный день. Она-то ничего еще, тяжести не ворочала и разве чуток больше устала, чем у дяди Егора в Мартовке, а вот Алеша натаскался бревен и досок, даже спотыкался то и дело. Как прилег на застланное одеяльцем свежее сено, которое натаскали они в избушку, положил руку на грудь женки, так сразу и засопел во сне. Какие уж там разговоры или еще чего после этакой-то устали. Полежала Варька, который раз дивясь Алешкиному сну — сопит, чмокает губами, ну словно сосунок грудной, — и сама не заметила, как уснула тоже.