Виталий Захаров - Раскаты

Васька Васягин не обиделся, вскочил готовно. Старик Михатов икнул и словно протрезвел чуток: упирался и бормотал, подхваченный Васькой под мышки и полуволоком ведомый к дверям.

— Я што… Я и говорю зарится, худы твои… я…

Ждал Степка, что сызнова тяготно станет в избе от хозяйской нежданной крутости, да случилось обратное: запрокинул вдруг Рево голову и задрожал острым кадыком, задыхаясь в смехе, кудахтнул, на него глядя, и Колян Васягин, усмехнулся отец, даже хозяйка, сидящая обочь мужа, прыснула в руку — будто не батьку ее родного выставили из-за стола.

— У-у… Ох! У-ох, как ты его… Ну хва-ат, ну и хват же ты, Федор… Ой, моченьки нету… — еле отдышался Рево. Видать, очень по душе пришлась ему выходка Бардина. — О-о, брат, не хотел бы я с тобой дела впоперек иметь. Если уж с тестем ты такую расправу наводишь!.. Убей не пойму, чем и как сумел допечь тебя Железин. И вообще, при чем здесь он?

— Я и говорю — бывают такие люди: каждой дырке затычка. А Железин, он суме-ет, он всегда найдет к чему прицепиться. — Один Бардин не поддался застольной веселости, сидел набычившись, откровенно недовольный Смехом да улыбками. — Скажем вот: какое его собачье дело… а-а, вам-то что до нас, вам тоже один смех. Ну, давайте, опрастывайте посуду, она чистоту любит. А то ни пьянки, ни разговору.

Выпили, покрякали опять, зажевали кто капустой, кто хлебом с луком и дружно принялись за курево. Каждый старательно выказывал свое уменье делать закрутку. Макар Кузьмич работал культурно: придерживал махорочное крошево двумя мизинцами, край бумажки намусливал плотными губами, завертывал туго, и получилась цигарка тонкая, почти как папироса. Федор Бардин бухнул в лоскут бумаги полгорсти махры, раз-раз — и торчит во рту цигара, толстая даже в его толстых губах. Рево, пошедший малиновыми пятнами во все лицо, глядя на остальных, тоже не стал пустячиться папироской, завернул длинную «козью ножку» и продолжал посматривать на хозяина выжидательно.

Федор вылил в себя еще одну кружку самогона, выпил как воду, вытер губы лопатовой ладонью и лег грудью через весь почти стол. Обращался он теперь только к Рево.

— Вот ты, Рево Макарыч, высоко леташь и далеко видишь. Так рассуди, будь добёр: как жить можно, когда тебе каждодневно тычут грехи, о которых ты и сам забыл? И еще те шьют, о которых ты и слыхом не слыхивал? Что ни приключись в деревне — ты в тот час дрых себе без задних ног — вину тебе кричат… Как жить-то в таком разе, ети вашу дышло?!

Рево понял наконец неуместность и обидность своего балагурства, понял, что хозяину совсем не до шуток, и, убрав с лица улыбку, тоже склонился навстречу Бардину:

— Вижу, брат, и впрямь тебя допекли. Но и ты скажи мне в ответ: а что — у судьи-то твоего непрошеного у самого нет, что ли, грехов? Не можешь, что ли, довести их до нас или, на худой конец, до местной власти? — кивнул на отца, который из-под прихмуренных век прислушивался к их не совсем еще понятному разговору. — Ты что, соплюсенький? Мне тебя учить?

— У Сергея Иваныча грехи? Не зна-ай, не зна-ай… — Макар Кузьмич даже хмыкнул, показывая сильное сомненье. Слишком неожидан оказался поворот в речах старшего сына.

— Он что — святой у вас, что ли? — вскинул Рево глаза на отца, и была в них не то чтобы неверчивость, а скорее, насмешка, строгая и холодная.

— Ну, святой не святой…

— Святых людей, папаша, не бывает. Не видывал я таких. — Рево положил прямо на стол горящую закрутку, откинулся к стене, пощелкал резиновыми лямками. — У каждого в жизни темное пятно есть, надо уметь его видеть. И вообще, не верю я им, святым этим. Обычно они — самые страшные оборотни.

Макар Кузьмич опустил глаза и промолчал. То ли правым признал он старшего сына, то ли согнулся перед силой, которая железом прозвучала в голосе Рево, а может, что и еще углядел он во всем этом громком разговоре, но лишь вздохнул с усиленным пьяным всхлипом и вдруг сам потянулся с кружкой к опорожненной более чем наполовину четверти. Выпил и закусывать не стал и глаза так и не поднял к свету. У Степки, сидящего ушки на макушке, внезапно пропала настроенность против отца, стало жалко его, совсем старого, оказывается, и слабого. Но и хозяину дома, видать, не поглянулся столь крутой поворот, у него и в мыслях не было винить Макара Кузьмича и тем более ссориться с ним. Поднялся Федор Бардин, пересел за другой край стола и приобнял председателя — словно пудовую гирю на плечо его положил.

— Ты извиняй, Макар Кузьмич, извиняй. Но убей бог не пойму я, за каки таки сласти держишься ты за этого… Железина. Не мое, конечно, собачье дело, но ведь и тебя он оплевал на всю деревню. Не знай какого принца выжидал своей красотке… И чем Степка негож оказался, убей бог не пойму. — Покосился на Степку, подмигнул. — Парень ладен да пригож и в работе хорош, слышал я. Вот и не пойму я: он тебя позорит, Кузьмич, а ты за него заступаешься. Как это можно?

— А он у нас толстовец, — заулыбался отошедший чуток Рево. И пояснил; — Толстой ведь как учил: добреньким будь, заедут по одной щеке — подставляй другую. Папаша так и делает. И братишка у меня, смотрю, весь в него. А, браток?

— Пусть спробует кто. Горло перегрызу. — Степка заерзал от неожиданного внимания и волнения. — Только уж не из-за Варьки Долгой. Женился бы сглупа — пришлось бы помыкаться с такой цацей. Ни тпру ни ну…

— Вот это почти мужской голосок, — Рево жестко трепанул Степку за волосы, вялые и длинные, и пытливо покосился на отца, по-прежнему прячущего взгляд под стол.

— А Варька-то нашла себе наконец прынца, хо-хо! Ни кола ни двора. Штаны и те одни, что на нем, — хохотнул Колян Васягин, давно дожидавшийся лазейки, чтобы втиснуться в разговор. — Дом себе теперь строют, новый кордон. Как муравьи копошатся всем племенем. У нас вить теперь новый лесник, сын будет караулить пеньки да коряги заместо отца. К лесу больше не подходи.

— Слыхал я, слыха-ал, — протянул Федор Бардин, недовольный, что разговор все время соскальзывает в сторону. — Ну, то сосунок, с ним и дела нечего иметь. Я другого боюсь, вездесуйноса того. Он как чирий сидит у меня на шее, никакого житья не дает. — Повел вбок глаза и удивился, словно теперь только увидел, что рядом сидит жена. — А ты-то чего тут? Собрала на стол — бабьему делу конец. Ступай, утром тебе рано вставать… А чего-то гулянка у нас не идет, ну-ка давай, Колян, работай. Ты тут не самый если молодой, то самый холостой…

Гулянка и вправду складывалась не очень, после хозяина это заметили все. Потянули к себе кружки, выпили и насильно оживились: Макар Кузьмич, подмигнув, напомнил Коляну, что и он кололся к Варьке Железиной не удачней Степки, тот похохатывал и отбояривался, что подкатывался шутя, авось что урвется без женитьбы, и что в гробу он видел жениться на такой злоязычной; Рево и Федор Бардин, почти стукаясь лбами, вбубнилку что-то втолковывали друг дружке, говорил больше, правда, Рево, а Федор слушал да кивал головой; один Степка опять оказался лишним, как бы сбоку припека, но и он не унывал, терпеливо дожидался своего часа и который раз уже прокручивал про себя, как подступиться к Федору с просьбой, давно вызревшей в уме. Постепенно наверх всплыл голос Рево, да иначе и не могло быть, потому что он был здесь первым и что бы ни делали остальные, что бы ни говорили, а краем уха и глаза все время держались его.