Виталий Захаров - Раскаты

Манька вынесла в чугунке горячей воды — холодной только размажешь по телу промасленную грязь, — стала подливать, стараясь не лить мимо мужниных ладоней. Подливала, молчала и вздыхала по обыкновению.

— Чего ты, как корова? — незлобиво спросил Степка и шлепнул ее мокрой рукой ниже спины.

Манька за недолгий срок замужества уже привыкла к этаким ласкам его, не отстранилась и смолчала, да Степка и не ждал ответа — пошел себе обратно в сени, вытираясь на ходу ширинкой мамкиной самоткани. «Папаша-то, конечно, не будет особо брыкаться, отделит, но черта с два и поможет, — не отпускала давешняя, а вообще-то очень давняя мысль. — Сто причин найдет, на это он мастак… У него всегда так. И ноет, ноет все время.

И как его не раскусили сельчане до сих пор? Живет человек одной заботой, чтоб меньше было забот, и ухитряется вечно ходить в начальниках, зараза…»

Ужинать сели у себя, в отмежеванном стругаными досками закутке, в который кой-как втеснились кровать с поржавевшими шариками на спинках, столик-крестоножка да две табуретки. Зато свету хватало у них: трескучая семилинейка щедро полнила отгородку, дразняще выбеливая и без того молочную женкину шею. Степка всерьез подумывал, что и взял-то Маньку Михатову только из-за немыслимой белизны шейки, а то больно бы накинулся на нее такую, косоплечую. А выбор был у Степки Макарова, бы-ыл! Вот Дуська Тиморашкина, сама липла к нему — задарма бери и делай что хочешь. Но черт их знает, этих Тиморашкиных девок, уж больно легки они на мужчин. Что Нюрка, что Дуська — один хрен. Старшая вон с цыганом нагуляла сразу двоих, да и Дуська, поди, не под одним побывала еще в девках. Состроишь с ними семью, а потом будешь глаза лупить, когда родится чернокудрый цыганенок. С Манькой-то уж такого не будет, и думать нечего. Да и вообще, ничего она. Как представишь, бывало, что у Маньки не только шея такая мелованная — дыханье спирало. И не ошибся Степка Макаров, не-ет… А что плечо у нее одно чуть ниже другого — подумаешь, велик изъян. Уж если с лица воду не пить, с плеча и тем паче. И послушной виделась Манька женой — в девках нраву тихого была, не слышно ее и не видно. И опять не обманулся Степка. А то женись сдуру на раскрасавице навроде Варьки Железиной — всю жизнь маяться будешь, проклинать себя. И пялиться всяк мужик станет жадными глазами, нервы тебе дергать, да и язык у нее не приведи бог: ты ей слово — она тебе десять. Тряпкой половой станешь в дому, а не хозяином…

Тут, конечно, кривил Степка перед собой. На Варьке Железиной он… До сих пор нет-нет да и встает она перед глазами (особенно по ночам, черт, во сне), зараза липучая, и злость душит, как вспомнишь свое сватовство. Все, чай, отец: «Это как — мне-то откажут?!» А вот и отказали, не посчитались с твоим председательством. Как еще отказали-то: и растабаривать больно не стали, взяли и выставили. Жив будет Степка, случай выпадет — отомстится это им…

И женитьбу свою припоминал Степка старательно не так, как случилась она, тоже немножко скривлял. Потому что произошло это неожиданно и для него самого. Подсел как-то Степка у Няши Гуляевой к Маньке, вцепился глазами в замеченную давно белизну ее шеи и углядел вдруг, как часто забилась жилка под розовенькой мочкой. Поймал незаметно ее мягкую ручку, стиснул жарко и выскочил вон; не задержалась и Манька. Он долго жадно целовал ее в подворотней утемке, больше в шею, чем в губы, и сдалась совсем девка, обмякла. И сама сказала, не сказала — позвала откровенно: «Мамка тома нет… Она Кудейха ушла…» Да вернулась мать ее, зараза, среди ночи, черти ее принесли, и поймала их, тепленьких, считай, в постели. Чувайка-чувайка Михатиха, а знала, что делать: спозаранок пришла к старшему Макарову и всего-то сказала: «Не возьмешь моя дочь — райком пойду». А отцу это живого черта страшней — у него первая забота сор из дома не выносить, и деревенские-то скандальные случаи от района прячет, потому как самому потом боком выйти может: куда смотрел? Вот и насел он на Степку: или — или. Или женишься на Маньке и в дом ее приведешь, или вон тебе бог и порог. Куда денешься? Да Степка и не противился больно-то: сладкой оказалась бабой чувайка Манька…

Степка, подавляя зарождающееся желание, уткнулся в миску с супом, чтоб не видеть манящей Манькиной шеи — есть хотелось чертовски, — и спросил отрывисто:

— Отец где?

— В Совет тешурит. Железин черед пыл, та он на пожаре корел, болит теперь…

Манька говорила тягуче медленно, выбирая слова попроще. Не раз, чай, попадала под смех за корявость языка, вот и приучилась сначала про себя выговаривать слова, потом уже вслух.

— А назначить кого без очереди не посмел, значит? Ох, как он боится всех подряд! Председатель тоже мне, едри твою, — осклабился Степка, храбрый в своем закутке.

— Тиша. Мамка там на печ…

— Черт с ней. Что нам теперь — и не дышать, что ли?

Степка отодвинул миску, потянулся до хруста в плечах и так и застыл с поднятыми локтями: Манька потянулась убрать посуду, и рука ее, белая-белая, выпроставшись из-под короткого рукава, зависла над столом как лебединое крыло. И вспыхнул Степка неводолень, цапанул женку в охапку, запрокинул и бросил на кровать, вцепился пересохшими вмиг губами в желанную шейку, отстегивая, срывая тайные женские завязки и пуговки.

— Та Степка… Мамка… Та лампа хоть туши… — задохнулась в шепоте Манька.

— К черту… Я тебя на свету хочу всю… а-а, черт!..

Даже насытившись, остывал долго, отводил ее руку от лампы и опять остро думал о собственном доме, в котором сам себе хозяин, в котором нечего бояться да остерегаться, что хочешь, то и делай в любой час. Лежал и представлял в своем доме себя — твердого и властного, жену Маньку — разодетую царицей и раздетую совсем, и сладко было в груди от видений, и горчило от далекости желанного времени. Манька, смирившаяся и с бесстыжим светом, и с чересчур смелыми руками мужа, свернулась рядом и, кажется, не дышала. А тоже затомилась она жить здесь, всегда затаенно и пугливо, тоже, поди, хочется вздохнуть наконец вольно.

Не понять было, рада Марья мужу и его настойчивости или нет, но потом сильно раскаялась, что не пролежала так молча до самого сна, не придержала язык.

— Рево на машине пыл, — сказала она, вдруг припомнив.

— Рево? — аж вскинулся Степка. — И что, уехал обратно?

— Та нет. Тебя штал и папу, потом Пардину поехал…

— К Бардину? Так чего ж ты молчала, вот едри твою… — Степка лихорадочно захватал одежку. — Брат в кои веки приехал, а она молчит. Не говорил, зачем он?

— Не снай… Не ходи, пить там пудешь…

— «Не снай, не снай!» — не сдержался Степка, передразнил в сердцах, хотя и знал, как обижается на это Манька. — Я сколько братана не видел! Да и с Бардиным надо мне кой о чем поговорить, давно целюсь… А пить там будем аль нет — не твоего бабьего ума дело. — Тут Степка и сам уловил, что нагрубил беспричинно, и смягчил голос, приклоняясь выходить в низенькую дверцу. — Надо мне туда, Маняш. Не для себя одного думки — для нас обоих, увидишь вот. А то и ты айда, Клавдя тебе все-таки родная сестра, не кто-нибудь.