Виталий Захаров - Раскаты

— Эт-ладно. Но сруб-то, Савелич… Разобидится Гриша.

— Ничего. Переживем. Я ведь чего хотел отделить-то их? Невестка не больно ладит с моей, черт их чего делят, а это, сам знашь, не красит житуху. Пускай еще погрызутся, места в доме на пять семей хватит. Ничего, к осени новый поставим, а этот отдадим. Дело-то вишь какое… Кордон нам так и так ставить. И парень, опять же, подвернулся вон какой. Не с чужого бору ягодка, а лесник божьей милостью, сызмальства в лесу. Я еще на похоронах Тимофея подумал: а не кликнуть ли сына на его место? Он, вишь, сам заявился. Ну что ж, Матвей, с богом, что ли?

Знакомо стукнула в глубине крыльца дверь, и Варька по походке — отметила себе в похвалу — узнала Алешу. Хотела вскочить, кинуться встречь, но дверь захлопала раз за разом, половицу заиграли непрерывно. То мужики, о чем-то толкуя деловито, пошли из конторы. Спрятаться бы Варьке, сгинуть из глаз, да некуда — ни кустика на полсотни шагов, ни деревца, — и встала она мужчинам навстречу, вся полыхая жарким до жгучи румянцем, с прямо опущенными руками и до слез дерзкими глазами. Алексей, шагнув на ступеньки, углядел ее струнную натянутость, шепнул торопливо: «Ну, Варюшенька, дела у нас шик и блеск. Видишь, сруб стоит? Это наш с тобой дом будет, почти готов…» — «Я знаю, слышала», — шепотом же Варька в ответ, а взглядом словно приклеилась в темный провал крыльца. Первым вышел на свет и встал выжидательно широченный мужчина в наброшенной на угластые плечи фуфайке, густо-черные усы уходили концами под круглые скулы, словно заправлены были под ворот рубахи, глаза навыкате страшные, в руке, большой и красной, — крапчатая фуражка с большущим козырьком. За ним выкатился Ваня Воинов и тоже повернул голову назад, выжидая третьего. А вышел за ними, заметно припадая на левую ногу, не бог весть кто: мужичонка невысокий, седовласенький, личико сухое, костлявое, что заметно было даже из-под рыжекудренькой бородки. Его Варька точно видела где-то. Сразу признал Варьку и он:

— А-а, старая знакомая! Не помнишь, голубеюшка, в Речное вместе ехали? Как Сергей Иванович хотел тебя в жены мне спихнуть, помнишь? — враспев заговорил лесничий, спускаясь по ступенькам и пронизывая Варьку вприщур пытливым взглядом. Но тут же запросто протянул руку, легонько пожал несмелую Варькину и засмеялся хорошо. — А я-то, дурень-пень, отказывался! Надо было все на свете бросить, закрыть глаза на свои седины и — эх!.. Выходит, ты и есть наша новая хозяюшка? И правильно делаешь, правильно, лучше кордонной жизни ничего не придумаешь. Ну, Алексей Тимофеевич, упустишь такую красотушку — не будет тебе нашего прощенья. И обижать — не моги! Тогда и от нас достанется, и от Сергея Ивановича, он тебя просто в узел свяжет и на солнце повесит сушиться. Рука у него железная, недаром Железин. Его даже наш Матвей Матвеич побаивается, на что уж мишка мишкой!

— А у меня ноги долги, — заулыбался Алексей. — Ноги в руки, в случае чего, и пошел — ветер не догонит.

— Не убежи-ишь! Куда ты от нас денешься, коль прибежал сегодня… Ну, давайте гнездо вам начнем вить, хорошее гнездо сварганим и новоселье справим. А может, и свадьбу заодно? Не справляли еще свадьбу-то? Как ты насчет этого, хозяюшка, пригласишь нас на свадьбу?

Все смеялись, по-хорошему так смеялись, по-родному прямо, особенно весело похохатывал объездчик Матвей Матвеевич, и Варя почувствовала, как отпускает в груди натянутость и закипает горячо в глазах.

— Конечно, Федор Савельевич… Вас с Ваней в первую очередь, — выдохнула, осмелев наконец. Вдруг стало ей легко-легко, и засмеялась она, сама не зная чему, счастливо ей стало до того, что захотелось перецеловать всех этих лесовиков — и молоденьких, но по-взрослому серьезных, и бородато-усатых, и немного Федьку, прижавшегося к коленям дедушки. И она, нисколько уже не стесняясь, тоже по-детски прижалась к Алексею.

— Ну что ж, спасибо, спасибо… Эх, раз пошло такое дело, сделаю-ка я вам подарок свадебный, лучший для нашего брата не придумаешь. Постойте минуточку…

Федор Савельевич спешно захромал к соседнему дому, скрылся в сенях и скоро появился обратно, держа в руках ружье и длинный, в верхний пояс, патронташ. Ружье было новое, двуствольное, на коричневом гладком ложе сверкнуло и погасло солнце.

— На, держи, Алексей Тимофеич. Не дело леснику без ружья. А здесь вот — полный тебе взвод зарядов. Запомни: слева направо десять патронов с дробью, потом семь с картечью и три правых — с пулями. Напока достаточно тебе будет, а дальше уж сам купишь.

— Федор Савельич… как же это… — Алексей, растерявшись, даже отступил на шаг. — А… сами-то вы как?

— Держи, держи. У меня старая пукалка еще действует. Она мне привычнее. А это я недавно купил в Чебоксарах, когда к младшему, в техникуме он, ездил. Раза два пальнул, спробовал — левый ствол ничего бьет, кучно, а правый сеет, на птичью живность разве годится. Держи. — И, давая понять, что разговор о ружье окончен, повернулся к объездчику и Ване Воинову, голос его вмиг построжал, наполнился властью: — Ну, хватит, мужики, выстаивать без дела. Задание у всех есть? Давай, Иван Иваныч, подводи свою клячу к складу. Опустошите его полностью, заберите все, что может сгодиться в дому. Ты, хозяюшка, тоже с ними поди — может, что и для бабьего хозяйства найдешь. И не стесняйся, теперь ты наша, а мы семьей одной живем, иначе в лесу нельзя.

Ваня Воинов развернул Карюху, подсадил на телегу Федьку и тронул к полупогребу-сараюшке за крайним домом. Мужики пошагали следом, а Варька подотстала. Нет, теперь совсем не по несмелости — теперь она крепко решила не таиться в себе да выдумывать о людях невесть что (так ей стало стыдно только что перед Ваней и далекой отсюда Оней Воиновыми!), а просто оглянулась она и не смогла сразу сдвинуться с места: новенькие бревна сруба, их сруба, их будущего дома, облитые утренним раздобревшим солнцем, горели червонным золотом.

Степка Макаров вернулся домой, когда круглые тучки, с утра вольготно катавшиеся по синему полю неба, наконец пролились мелким дождем и вечерние сумерки свернулись в ночную темь. Степка уже с самого начала посевной, считай с начала мая, не возвращался до ухода солнца, а сегодня припозднился и вовсе — доцеликовывали Сагин луг, будь он распроклят навеки с его корнями, корягами да ржавой хлюпью. Все руки-ноги повыломала чертова баранка, и в самом деле, что ли, попроситься в школу механизаторов да перебраться на трактор, не век на побегушках быть… Впрочем, проклятье Сагину лугу Степка послал так, для порядку. Работенка плугаря да еще на такой пустоши хоть и впрямь чертоломная, но в себе доволен был ею: втриряд больше против полевой пахоты обещался поставить трудодней председатель колхоза имени Сталина Захар Сидоркин за корчевку Сагина луга. Выходит, они с Ваней Большим (за глаза проще — Иван-дурак), считай, месяц в неделю наробили, за лето и осень, глядишь, еще какой подрядик удачный выпадет, и если трудодни нынче повеселей выгорят, то распродаст Степка весной свой хлеб подороже, и — до свиданьица, папаша с мамашей, давно тошнит ходить на цыпочках по вашим крашеным полам и тряпочным дорожкам-дерюжкам. Степка тоже хочет иметь свой дом, чтоб уходить и вертаться хошь днем, хошь ночью, чтоб жене — цыть, зараза! хозяин пришел, — чтоб собраться можно с дружками, самогону покрякать, поругаться да песни погорланить. Обделен был Степка всем этим в отцовском дому, а он ведь не соплюган уже, скоро тридцать ему, еще столько — и заказывай не дом себе, а домовину…