Виталий Захаров - Раскаты

— Ой, чего ты городишь?!

— Да я просто к слову. К тому, что, если у ели даже главную почку отрезать, она будет жить, правда, низкой вырастет, уродливой. А лиственные деревья и «без головы» вырастают нормальными.

— Еще… еще что-нибудь расскажи. — Варька смотрела на Алексея во всю ширь своих больших искристых глаз.

— Я же говорю: про каждое дерево можно целый день рассказывать. — Алексей не подал вида, что он невозможно рад интересу ее, но в голосе, дрогнувшем и потеплевшем, это прорвалось явно. Он вел ее, выбирая прогалы посветлей и почище, рассказывал, и усики его белесые топорщились в довольной ли, радостной улыбке.

— Ну вот и Казачий. Перебежим через него, там всего-то с километр просекой — и будет лесничество. Ваня еще и полпути наверняка не одолел, пока он объезжает Казачий, мы уже в лесничестве окажемся.

— Мы полезем в этот овраг?!

Варя попятилась перед разверзшимся под ногами оврагом — крутым, темным и глухим.

— А что? Запросто. Он чистый, видишь — одна черника растет. Да и не крутой он, не боись. Вон какие карнизы, по ним сбежать можно, не только спуститься.

— Сбежишь… Папа у нас часто приговаривает: голова — не карниз, отшибешь — не приставишь.

Отговариваясь и собираясь духом, Варька, приглядевшись, заметила, что берег и вправду не столь отвесный, как показалось сначала: из темно-зеленого мрака выступали сходящиеся вкось широкие ступени, на которых росли все те же ели, а кое-где лежали и золотистые солнечные лужи. Спустились на дно и в самом деле легко, с корня на корень перепрыгнули малюсенький сквозной ручеек и, опять же по карнизам, в огибь крутизне, поднялись наверх. Здесь сразу же, с берега, вперемежку с расступившимися елями встали нечастые, рослые липы, клены, и повеселело вокруг от света, зазвенело опять пташками. Потом деревья расступились еще просторнее — это, раздвинув всех и вся, встали в круг великие дубы.

— А почему овраг назвали Казачий? — спросила Варька, еле отдышавшись.

— Говорят, когда-то около него стояли лагерем казаки Пугачева. Не здесь, а там, ближе к Суре, недалеко от Речного. Не знаю, правда, насколько это верно, от стариков слышал. Да не зря, конечно, так назвали, что-то было… Итак, будем продолжать о ели?

— А может, хватит все о ней, вон тут сколько других деревьев!

Варька заоглядывалась, выискивая дерева, о которых знала бы побольше. Обрадовалась:

— Вот этот кустик я знаю! Это волчьи ягоды. Ягодки к осени появятся, красные такие, двойные, съешь их — так сразу умрешь. Папа говорил.

— Ну, сразу и умрешь, — засмеялся Алексей и сразу осекся: как бы не переборщить своими знаньями — обидится еще Варюшка. — Живот поболит, да горчить будет во рту весь день. Это лесная жимолость. Как уж ее по-научному? Кажется… ага, лоницера. Красивый вообще-то кустарник. Особенно цветет интересно, вот присмотрись — лепестки как растопыренные пальцы: один пальчик-лепесток отдельно вверх топырится, а четыре — вбок-вниз. Да, красивый куст. Только пользы особой нет от нее. Раньше, говорят, хоть шомпола ружейные из ее прутьев делали — уж очень они крепкие, — а на что они теперь годятся, и не знаю. Птицы, правда, кормятся плодами… О-о, а вот этот кустарник — будь здоров! Из кустарниковых в наших лесах, пожалуй, ценней и нету.

Меж редкими буроствольными деревцами под высокой кроной дуба даже Варька сразу высмотрела тонкожильный кустарник глубоко-зеленого цвета, весь покрытый мелкими бородавочками и с невзрачными тускло-коричневыми цветочками.

— Я знаю, знаю, это бересклет! Из его корней резину делают! Мы с папой, когда я была маленькая, тоже копали их и сдавали твоему отцу. Целых три килограмма сдали, он знаешь как обрадовался!..

Варьке так хотелось отличиться хоть в чем-нибудь, не казаться совсем уж полной незнайкой в лесу, и она забылась — выпалила про Алешиного отца, хотя второй день старалась избегать разговора о нем. Алексей вроде бы не заметил, как Варька замялась на полуслове, или просто не смог не уловить ее старанье отличиться: засмеялся и не стал ничего добавлять о бересклете.

— Точно. А говоришь — ничего не знаешь. Через месяц-другой еще и спорить со мной начнешь. Я ведь с ползунков стал цепляться за отцом: хочу с тобой в лес, и все тут. А когда в школу стал ходить — уже и спорить стал с ним. Смешно, конечно. Он ведь у нас мудрый был «лесовин», всю жизнь в лесниках проходил. Не по книгам, а умом своим до всего доходил. Правда, многое теперь забавным кажется из того, что он мне рассказывал…

Голос его потускнел, завял — коснулись-таки незажившего. И попыталась Варька перевести разговор на другое:

— А про цветы, травки ты так же много знаешь?

— Да нет… Хотя, конечно, знаю кое-что. С отцом мы больше о деревьях говорили, в техникуме тоже про лес больше, а с травами у нас любила возиться мама. Ну, по-народному, конечно: это от головной боли, это от живота, это для сердца…

Разговор завял, шли дальше молча, расходясь и касаясь друг друга, но не отцепляя руки. Внезапно набежал встречный ветерок, смягчил густо настоянный прелью воздух. Оказалось — с просеки, солнечным коридором легшей в зеленом обвале рослого леса. Опять возникла из ниоткуда тропинка, пошли по ней ходко, вспомнив совсем было забытое оброненное Ванькой Воиновым, что-де лесничего можно поймать в лесничестве только спозаранок. По мере того как мельчал и расступался лес, все шире раскрывалось небо, столь глубоко синее, что казалось зеленоватым: то ли это глаза напитались цветом июньской поросли, то ли земная зелень нынче взошла настолько буйно, что выпаривалась вместе с влагою и отдавалась в вышине. Помягчело под ногами — начался песчаник, и резко разломилась стенка кудрявеньких липок и березок, сошла на пустырь с чахлыми кустами и жухлой прошлогодней травой. Но тут же встала другая, зеленая до изумрудной глубины, и в стене этой лишь сквозным взглядом можно было высмотреть строгие ряды: сосенки были явно высажены людьми. Впереди коротко взлаяла собака, над частыми крестиками сосенок встала и стала нависать все ближе и выше тесовая крыша с выцветшим флажком на коньке. Просека оборвалась и выпустила Варьку с Алексеем на размятую песчаную дорогу, на противной стороне которой стояли три дома с бурыми стенами и черными черточками толсто пробитого мха. Чуть поодаль бронзовел сосновыми свежестрогаными боками новенький сруб, и тихую безживность вокруг нисколько не рушили ни пузатый мальчонка, что врастопырку стоял под окнами крайней избы со спущенными трусиками-полуштанками и старательно, в одну точку, писал в песок, ни одноухая собачка, сидевшая около и внимательно следившая за его работой.

Собачка, словно обрадовавшись чужим, кинулась к Варьке и Алексею с сиплым лаем, но тут же замолкла и лениво побежала обратно, а мальчонка не спеша подтянул полуштанки.