Виталий Захаров - Раскаты

Над крылечком срединного дома висел кусок фанеры, взятый в рамку. Полуоблупившиеся, не очень искусные буквы вещали с него, что здесь и есть Синявинское лесничество Речновского лесхоза. Варя не шагнула за Алексеем на ступеньки, а сразу села на лавочку, пристроенную сбоку от крыльца: все, мол, все, смелость моя иссякла, больше я не ходок к чужим людям. Алексей понял ее бессловное — в контору не войду ни за что! — подмигнул и шагнул внутрь, под ним натужно пропели пересохшие половицы, потом в глубине глухо стукнула дверь.

Из-за долгого поворота дороги послышались вздохи и фырканье, затем и сама лошадь вышла, куцая и толстая, легко везущая по вязкому песку телегу с сидящим на ней Ваней Воиновым.

— Давно пришли? — спросил Ваня, отпуская Карюхе подпруги. — А то я не гнал больно-то.

— Нет, — тихо ответила Варька, сердясь на себя, что опять без вины полнится перед ним неловкостью. Чего уж в самом деле? Лесник с ними по-людски, а она чуть ли не злостью платит. Вместо спасибо за хлеб-соль да за постель…

— Здоров, Федор Федорович, здоров! — Даже искорку в глаза не допустил Ваня Воинов, так по-взрослому здороваясь с мальчонкой. — Папа дома или в конторе? Ты давай-ка, брат, покорми Карюху, пока мы дела будем решать.

Воинов снял с телеги охапку свежей травы, бросил ее к подворотне и, потрепав за холку подкатившуюся под ноги собачку, поднялся на крыльцо. Мальчонка, сопя и настороженно косясь на Варьку, взял пучок травы и поднес к морде лошади. Карюха фыркнула — благодарно или недовольно, не понять было — и начала звучно хрумкать, забирая из пухлых ручонок Федора Федоровича всю траву разом, тот еле успевал подавать. Присмотревшись, Варя вдруг поняла, что крупно ошиблась в этом мальчонке. Издали, через дорогу, ей показалось, что лет ему всего пять-шесть, а теперь, вблизи, углядела твердо — нет, Федору Федоровичу, наверное, раза в два больше. И вообще он был какой-то… И глаза у него, с частыми морщинками в уголках, очень уж думно-взрослые, и волосы не по-детски жесткие да выгоревшие, и плечи угласто-крепкие, ну а живот — такого живота хватило бы на троих его однолеток. Только ростом вот не вышел Федор Федорович, потому и показался совсем мал-мальцом. Очень он напоминал Карюху: оба низкие, толстенькие и будто бы с рожденья кудлатые. И даже сопели они вроде одинаково: глубоко и неспешно, с ленцой.

— Федор… Федя, ты давно знаешь дядю Ваню? Вы с ним друзья, да? А как у тебя собачку зовут?

Федька сронил взятый было пучок травы, попятился и встал, сторожко поглядывая исподлобья. Подивилась Варя: экий дикарь! Молчит, шарахается, смотрит так, словно ругают его зазря или даже хотят ударить. Оно и видно сразу, что в лесу вырос, без друзей-товарищей, не привык к общению.

— Чего ты испугался, Федя? И почему молчишь? Ты всегда такой серьезный?

Ласка и улыбка в ее голосе успокоили — Федька вернулся к лошади и снова взялся кормить, но глаза его по-прежнему опасливо косились на незнакомую тетю.

— Чудной ты, Федя, — вздохнула Варя. — Не хочешь разговаривать со мной? Ну, ладно, ладно…

Вот на это, нарочито обиженное, Федька вдруг откликнулся. Дрожко подергивая губами и сильно кисля лицо, он уставился прямо в глаза Варьке и выдавил мычанье: «Ы-ы-а… э-э…» И, видя, что ничего-то не понимает тетя, высунул язык и потыкал в него, постучал ли, пухлым несвежим пальцем.

— Ой, Федя, да ты, оказывается!.. — ойкнула Варька. И сама не заметила, как Федька — вовсе, оказывается, не дикаристый — очутился у нее меж колен, как начала гладить его запущенно-липкие кудлы и бормотать первое пришедшее на ум, не заботясь нисколько, поймет ее мальчонка или нет. — Да как же это, Феденька? Может, не совсем еще безнадежно у тебя, а? Может, у тебя как у Сергуньки Тренчонкова? Это, знаешь, подружка у меня есть, Машка, она в Гарту живет. У нее братишка тоже долго не говорил, а потом взял да разговорился, лет десяти уже. Да как заговорил! Балабонит — не остановишь. И у тебя, глядишь, то же самое получится, ты же чисто выговариваешь звуки. Вот перед «а» ты сожми губы сильно-сильно, вот так, смотри: «мма-мма». И получится «мама». Понял? Вот давай-ка, попробуй, попробуй, вот так, смотри: мма-мма. Ты попробуй, попробуй!

— М-ма-а, — выдавил Федька, поддавшись ее горячности, сморщился весь и чуть не расплакался. Понял он, что не получается у него даже самое знакомое слово.

У Варьки сдавило в груди и даже глаза вдруг замокрели, она вытерла их незаметно и похвалила не совсем уверенно:

— Ну и молодец. Видишь, уже получается немножко. Ты старайся, говори чаще… Мы с тобой поучимся еще, будет время…

Федька пугающе по-взрослому покачал головой — недоверчиво покачал, — высвободился из ее колен и, сопя, стал собирать траву, которую растолкала короткошеяя Карюха. Варька сидела потрясенная и подавленная своим бессилием. Смогла бы — сейчас же отдала Федьке половину своего голоса, с радостью, безо всякой раздумушки! Пусть заикой стала бы она, полунемой (ну, не совсем чтобы…) — больше половины отдала бы. Но нет, не дано сделать такое никому. Что дала природа — с тем и живи. А она по своим затаенным законам творит, и зачастую вслепую: одному — все, даже иногда чересчур много, а другому — до щеми сердечной мало. Варьке, конечно, не в чем упрекать ее. Варьке угодила она: и голосом одарила чистым да звонким, и ростом (даже лишнего чуточку), и красотою, говорят. Да заслужила ль она это все? И чем отблагодарить сможет? За щедроту-то? Ведь подарок красен отдарком, на том свет держится. Так отец говорит, а он-то уж знает, если говорит… А пока она, Варька Железина, совсем бездумно живет. Подхватила ее неведомая сила и понесла, закружила. Куда? Зачем? Какая уготована ей доля, к какому прибьет бережку? Да нет, прибило уже, привязало, сердцем притянуло… Если природа — мать с отцом, то им Варька пока одной неблагодарностью платит. Ой как разобидятся они, когда узнают!.. Кормили, одевали, вырастили — не растили, а холили, словно в зыбке прокачалась восемнадцать лет! — и на тебе: ни совета, ни привета, взяла да сбежала сама не знает куда. Ах, вот в чем вина-то ее, что с утра сегодня саднит свежей раной! Как быть-то теперь, что делать? Папа еще ничего, поймет, простит, если и скажет поначалу укорное словечко, а мама? Мама — нет. С мамой Варьке всегда было тяжелее… Прибежать да на колени бухнуться перед ней? Нет, не получится это у Варьки, не умеет она так, не сможет…

Мысли Варькины вспугнул близкий оконный стук. И тут же, рядом, за дощатым крылечком, раздались мужские голоса. Вернее, говорил один, а другой лишь поднукивал да хмыкал.

— Ты извиняй меня, Матвей. И сам знаю — не дело объездчика отстраивать кордоны, и без того у нас всего по горло, но случай вишь какой. Побригадирствуй пару недель, погодят твои заботы. Я и сам буду прибегать, постучу вместе с вами топором — разомну рученьки, а то совсем они у меня обабились… Пока у тебя, значит, пять мужиков будет под рукой. Воинов с Морозовым пусть сейчас же туда едут, пожарище расчищать, а ты с Кузьмичевым да Гришкой моим сруб начинайте перевозить. И моего Воронка запрягите, хватит ему жир наслаивать. А я в леспромхоз смотаюсь, доски выпишу, гвоздей, чего еще и пару плотников попрошу отрядить. Да! Выдели-ка ему из наших запасов муки пару мешков, сахару, чего еще, что на складе есть. Ведь на голое место идет человек. Чашек-ложек и то, понятное дело, нет у них.